Так себе – поют…». Происходящие вокруг перемены видеть голубям тоже запрещено: «И в потолок уже вовсе бессильно простирает ладони молитвенник – глядите: потолка вовсе нет: будто пошел потолок иконописью: синькою там намазано небо с сусалом проставленными звездами. Почто же оно высоко-высоко: да и вовсе то новое небо, и видит его – столяр; только братия не видит: строго-настрого заказал им столяр по сторонам озираться…» (112).

Иначе проходят деланья в столяровой избе: здесь и пьют вино, и поют задорные песни, напоминающие частушки, и пляшут. «Друг на друга глазами блеснули; пьяные счастьем смеются, плюются; загрохотал басом космач; все плеснули в ладоши, пошла в пляс Матрёнка… Топотом, рокотом, щекотом себя услаждают, смеются; блестят зубы, блестят очи; Матрёнка юбки задрала и отделывает стрекоча-ягоча; слепнут очи от этих молитвой озаренных тел… Космач перед Матрёной пустился вприсядку» (342).

Индивидуальная «работа» Кудеярова с Матрёной ещё сильнее отличается от коллективных радений. Общим остается лишь то, что вследствие выполнения некоторых действий участники делания переживают нечто особенное.

Дарьяльскому нравится, что службы включают в себя пляски, песни, смех, но человек посторонний не видит в этом проявления духовности:

И хотя это критическое замечание писатель передает дьячку, которому «по должности положено» осуждать сектантов, оно оказывается справедливым: дальнейшее сопоставление обнаруживает целый ряд принципиальных различий между мистериями и кудеяровскими деланьями.

Во-первых, прежде посвящения будущий мист должен был полностью подчинить духу свою низшую природу. Столяр же, используя голубей по своему произволу, поощряя распутство и пьянство (Аннушка-Голубятня и Еропегин, Дарьяльский и Матрёна), скорее, наоборот, усиливает зависимость сектантов от низшей природы.

К мистериям допускались только наиболее подготовленные, духовно развитые люди, столяр же отбирает «человечков» исходя из потенциальной полезности их для себя и согласия: купчиха Еропегина привлекается, потому что богата, Дарьяльский заинтересовывает столяра своей «духовной плотью».

Во-вторых, участники мистерий вполне понимали сущность происходящего с ними, в то время как «голуби» участвуют в раденьях пассивно, являясь лишь «объектами» кудеяровских деланий, преображаясь его светом. Ср., например: «Дико блещет очами столяр; к окну его колченогие ноги несут, он руками цепляется за Матрёну и тащит её за собой к окну», – и через две строчки о Матрёне: «…дико блещет она очами; её слабовольные ноги к окну понесли…» (308).

Многим из «голубей» не ясно и в чем состоит суть их согласия. Так, нищий Абрам, с которым столяр идет в Лихов, пытается уточнить у Кудеярова, кто такие голуби и как ими становятся, – показательный вопрос для того, кто не только сам голубь, но и «язык всех вестей среди братий согласия Голубя». На слова «Верного Столба» Абрама: «…голубинину лику…сподобится всякий, ежели бросит он имущество… и пойдет бродить по Рассеюшке, воздухом надышится вольным: духовные стихи али моленья, можно сказать, что плод духовный, индо дыхание уст, воздух приявших; то и есть таинство, которое люд прочь с места родного гонит…» – столяр отвечает: «Ну, это ты, брат Абрам, зря: хошь Столб ты и Верный, да язычок твой неверный…» (81,82). И Абрам сразу соглашается: «Мы – что, тебе знать: ты – голова…» Получается, что вступивший в секту человек не должен рассуждать, думать – это привилегия духовного лидера. Ср. слова Кудеярова о Дарьяльском: «…и йён всё о тайнах, да йён из господ; не может обмозговать йён, кака така тайна: оттого, што учился – ум за разум зашел; а тайны нонече с нашим с братом, с мужиком: сердцем учуял йён, да видно – не по мозгам» (86).