– Еще чего пожелаете? Селедочки с луком, девчаток, может?

– Свободен пока, – хмыкнул Федот, и участковый пропал, беззвучно растворившись в дверь.

– А Вы как поступили?

– Когда?

– Ну, с больным?

– Я то? Не помню, давняя история. Кажись, спать лег, да заснул. Да-а, – протянул мужичок. – Так к чему это я? Заплутал ты меня. А-а. Так ответь-ка, что? У кого из этих троих жизня лучше? У полумертвого, у придуренного, когда ему дополнительно пятерку впарят, али у этого, посередине, собственной персоной, нон грата, едреныть. Ты, может, заявишь – начальник, у одного хуже другого, а я пошире тебя жизнь поскакал, почаще спать пропускал, подольше на лбу мозоли тер, скажу призыв – у кажного из этих, троих, жизнь загляденье, одного слаще другого. Не веришь?

– Не поверю, даже если предъявите живого свидетеля! Или обоснование, – обиженно и несколько спьяну ляпнул Степан.

– Ну какой же ты недогадливо смышленый, – разочарованно протянул Федот, хватая Лебедевский стакан. – Чем непотребно хороша ихняя всех жизнь? Ясно, что она только улучшится. Станет еще краше.

– А вдруг хуже? – усмехнулся Степа, выворачивая свою склянку из волосатой лапки Федота.

– Куда ж хуже? – уверенно и почти радостно заключил крепенький мужичок. – В том то вся и заквасия, что теперя все кругом может статься только в лучшее. Вот как надо корабль держать, вот куда дуть. Понял? Или усек?

– В какие же, извините, обстоятельства тогда оказались втянуты наши люди, – крикнул возмущенный выпитым Степан, предъявляя поочередно перед глазами Федота мятые огурцы в виде несчастных людей. – Что их прекрасная жизнь может статься только чудеснее. Кто, спрашивается, загнал этих всех, и некоторых других в тупик предопределенных поступков, в роковой круг замкнутой безысходности?

– И ктой-то этот таков? – притворно и приторно улыбнувшись, удивился Федот.

– Да неужели непонятно. Сами они. Эти вот люди, вроде как я и Вы. Сами они с радостью загнали себя в угол жизни, и теперь рыдают и пеняют на затерянные в суматохе годы, на плохо в спешке и безразличии избранных начальников, на мор, хлад, мрак. В общем, на стрелочников. Будто кто-то виноват.

– А ты поэт. Песенник, – с грустью утвердил мужичок и зажрал глоток огурцом. – И еще этот, счас…

Он схватил свою мятую, ржавую газетенку и повертел ею, отыскивая глазами.

– Ага. Гностик, – подтвердил он удовлетворенно и улыбнулся золотым зубом.

– Да. Пусть разводят огурцы, строят маленькие дровяные дома с небольшими каменными печурками, где нет ТЭЦ, ПТЦ, местных допроводов, огромных, перешагивающих моря линий электропередач. Да.

– Не, паря, погоди. А где ж у тебя, в твоей травяной избушке жизни приятные неожиданности и грубые случайности – вдрух сума-тюрьма, вдрух смертельная тяга к недугу, вдрух возьми, да кто укради, что плохо лежит, какая такая верблюдь горбатая ворюга, или самум-тайфун какой… Природа, мать, где? Супротив природы лома никакого нет приема.

– Супротив нет, – согласился Степа, кивая стаканом. – А повдоль вполне. Но только ты решил, что кто-то другой тебе обязан, недодал, недомерил и обделил, – Степа поднял лафит и показал ногтем край влаги, – все, считай, что начинает распускаться клубочек, расклеиваться слаженный природный самокат.

– Слухай земеля. Это не жизнь, это у тебя конпартия гнилая какая-то древляя. Люди у тебя не люди, а братья да зятья. На кой черт столько зятьев? Люди-то братцы, но братцы-волки. Потому не в раях живут, а в логовах, да норах.

– Не знаю, – засомневался Степа, – я немного совсем развинченный сегодня чуть-чуть, – и начал завинчивать пробочку на бутылке.