Дар смежил веки.

Вздохнул, боясь спугнуть такое близкое счастье, и снова раскрыл глаза.

Поцеловал Ярославу – осторожно, бережно, словно страшась, что ее снова отнимут. И лишь затем спросил:

– Зачем?

Ярослава глядела на него долго, нежась в коконе теплых рук. И не знала, что ответить. Что голоса звали ее? Так ведь и взаправду звали. О помощи молили. И знать бы ей, знахарке молодой, что мольбы такими бывают: лукавыми, ложными – ведущими не на жизнь, но на смерть. Научиться бы отличать одно от другого…

А оттого и смогла сказать только:

– Прости.

И снова прижалась к теплой щеке мужа.

Дар не оставил ее в ту ночь. Грел своим теплом, дыханием горячим. Был поруч, чтобы она, проснувшись в кошмаре ароматов сладких, не испугалась чего. И рука его, такая тяжелая, Ярославе казалась не тяжестью – только счастьем.

Дитя в утробе было довольно. Лежало спокойно, лишь изредка толкая тонкой ножкой широкую ладонь отца. И тогда пальцы того тихо подрагивали, а дыхание Дара становилось напряженным.

Просыпался.

Пододвигал свою ворожею ближе, опаляя жаром горячего тела. А руку с утробы снимал, укрывая малечу лишь слегка, невесомо.

И дитя снова толкалось, словно бы играя с отцом: «Поймай меня!». Тот аккуратно гладил выпуклость на коже Ярославы, чтобы уже в следующий миг она толкнулась с другой стороны.

Раны на запястьях ворожеи саднили, и с небольших ямок нет-нет, да и скатывалась бурая капля. Дар морщился. Поправлял тугие повязки, что не давали больше крови сбежать, и угрюмо урчал у самого уха ворожеи. Но Яра знала: он больше не сердится, спокоен. Пожалуй, даже счастлив…

Ты ночь была для них самой счастливою. И такой невыразимо близкой. Теплой, уютной, со щедрыми объятьями.

А наутро, когда сизый рассвет едва забрезжил за невысокой полоской окна, на палубе протрубил степной рог: протяжно и гулко, тревожно.

Дар наскоро поцеловал свою ворожею и, едва успев натянуть узкие кожаные брюки, выглянул за дверь:

– Что стряслось?

Ярослава была еще сонной, но, едва расслышала предупредительный звук, резко выпрямилась. Муж старался говорить негромко, чтоб не разбудить ее, но ворожея понимала: приключилась беда.

Степняк, что ждал командира у двери каюты, тихо проговорил:

– Моряки кличут тебя на палубу. Мы входим в узкий перешеек, за которым – открытое пространство. Те, что ходят на кораблях давно, предупреждают: здесь море неспокойно, буйно даже. Манит тихой гладью, и потом разом глотает что корабль, что моряков. Говорят…

Ярослава хотела и дальше слышать то, что сказал мужу степняк, да только тот крепко захлопнул дверь, приказав перед этим:

– Ждите меня на палубе, я сейчас.

И он наспех оделся, приказав перед уходом Ярославе:

– Что бы случилось, из каюты не уходи, жди до последнего. Я приду за тобой.

И оставил свою ворожею слушать вой ветра да шепот волн.

Степь давно осталась позади, да и Пограничные Земли миновали скоро.

Любой степняк знал: в Пограничье – одно ворье. С него ни скарба, ни чести не взять. Оттого и останавливаться Хан здесь не пожелал. Отправлял в каждый город-крепость гонца с грамотой, на коже волка степного выделанной: дескать, Великий Аслан пройдет мимо ворот, не тронув ни их, ни людей, спрятанных за стальными оковами. Просили выслать лишь провизию, которую в Шатровый Лагерь доставляли богатыми обозами. Хоть и ворье, а Хана здесь боялись. Помнили о войне, что разрушила не только Лесные Земли, но и их, пограничные города.

Обозы собирали быстро. Грузили вдоволь мяса вяленого, которого охотники в широких лесах стреляли немало, да плоским хлебом, походившим что на степную лепешку, что на лесной мякиш. Воды свежей, вина выдержанного оставляли вдоволь. А иногда – Хан это особо любил – в обозах лежал особый гостинец: яблоки. Кислые, вымоченные в высоких бочках среди ржаной соломы. В тех поселениях, что поближе к Лесным Землям были, среди соломы находили листы смородины да вишни, с мятой смешанные. И уж совсем в богатых городах яблоки сластили медом.