Жрец улыбнулся.

– Это я хотел увидеть то неведомое, что открылось твоим глазам. Пошли, Баян. Солнце зовет на обед.

В большой избе от стены до стены – стол. У стены сидели старцы, спиной к двери мужи во цвете лет, в конце стола четверо отроков.

– Будь среди нас меньшой, а большим тебя дедушка Род да лета поставят, – сказал Благомир, усаживая Баяна на край скамьи.

А место уж так мало – никак не прилепишься.

– Принесите пенек! – приказал Благомир.

Пенек поставили у стены. И сел Баян против жреца.

Пропели благодарение Сварогу, поставили еду Роду[2] и сами взялись за хлеб да ложки.

Деревянные глубокие блюда приходились одно на четверых. Для отроков стало теперь на пятерых. Трем ученикам было лет по двенадцати, а сидевшему на краю, может, и девяти еще не исполнилось, да все равно старше. Баяну неделю назад, на семилетье, подарила матушка расшитую васильками рубашку. По вороту васильки, по рукавам, подолу.

До блюда было далековато, потянулся Баян в свой черед – не достал. Старший из отроков улыбнулся, подвинул блюдо.

«Что жрецы-то едят?» – подумалось Баяну.

Крапивные щи! Такие же, как матушка вчера сварила. Вкусные.

– Яйцо вылавливай! – шепнул Баяну сосед.

Раз черпнул – не далось. И другой раз не далось.

– К краю прижимай! – посоветовал доброхот.

Попалось.

Щи выхлебали. Принесли каждому кружку квасу да по два пирога. Один с мясом, другой медовый.

Поели, восславили Сварога и Рода: Баян хотел с ребятами пойти, но один из воинов повел его за собою через рощу. Вышли в луга. Воин показал на стог, на лестницу.

– Забирайся наверх. Поспи. Потом погуляй. Как солнце над лесом станет, приходи ужинать.

К ребятам хотелось, но что поделаешь.

На стогу высоко! Солнышко близко. Речку видно под косогором, дали, потонувшие в лучах. Лег Баян, раскинув ноги и руки.

– Весь я твой, Сварог, внук дедушки Рода.

Может, и не надо было так-то говорить: солнце в облако ушло. Облако – кудрявый баран. Идет по небу потихонечку, а за ним ярочки, уж такие светлые – смотреть больно.

«Небо-то все равно что лужок», – подумал Баян.

Пригляделся. Так оно и есть – лужок. Травы синие, шелковые. Овцы траву щиплют, по всему лужку разбрелись.

«Уж не звезды ли это?»

Призадумался, но не додумал загадку: по небу летел плащ Благомира.

Баян глаза протер: не облако – плащ, тот самый, по которому речку переехали. Летит сам по себе. Дивное дело!

Вдруг то ли рокот дальнего грома, то ли бревна сложенные раскатили? А вроде бы и гусли? Да и впрямь гусли. И гусляр вот он! Борода по земле течет, как туман. Сам белая гора. Поет славу. Князю ли с княгиней, пращурам, а может, сеятелю да хлебушку – не разобрать ни единого слова.

Рокоты не рокочут уже – громыхают, со струн молнии спархивают.

Видит Баян, старец серебряного края гуслей не касается. Одряхлела рука, не достает звончатых струночек.

Вот и дернул сам за серебряные. Струночки-то легонькие, шелковые. Пошли по ним переливы, перегуды, а последняя струна уж так звенит, как душа щемит.

Не на ту ли жаль прилетели, встали на небе перед другом две птицы. Лики у них девичьи, на головах кокошники, узоры окатным жемчугом выложены. Крылья огромные, как знамена, цветом то ли до синевы черны, то ли дочерна сини. Одна птица поет – избы горят, по лесам, по вершинам огонь валом валит, с бора на бор переметывается. Другая поет – вода из рек, из озер столбами ходит. Хороши песенки! И, не ведая, что ему делать, как земле помочь, самому спастись – запел Баян птицам наперекор. Голосочек все равно что паутинка средь небес, но опал огонь, осела вода. Не стало птиц.

Старец поклонился вдруг отроку, подает гусли.