– Ты дал нам всем возможность думать и выбирать, что мы хотим, – добавляет он тихо, почти шепотом. – Это я уважаю. Но ты должен понять, что, подумав хорошенько, мы, возможно, не захотим видеть лидером тебя.

Барти выбирает две книги – «Историю Великой французской революции» и другую, из зала естественных наук, «Техническая инструкция по системам коммуникации». Платона он оставляет на столе, а эти забирает с собой и молча уходит. Но когда дверь за ним закрывается, остается ощущение, что он оставил в зале тишину, полную невысказанных слов.

«Последняя причина разлада: Ин-ди-ви-дуаль-ное мышление».

Он понятия не имеет, что я за три месяца ни разу не выспался. Что я только и делаю, что пытаюсь разобраться, как удержать полный корабль озлобленных, сердитых, рефлексирующих людей от саморазрушения. Что теперь ко всем прочим моим неприятностям добавился сломанный двигатель. Он видит лишь, что я не справляюсь. Я не могу править без фидуса, и только это им и важно.

Мой провал.

Я отдал им их жизни, но не сумел спасти от себя самих.

Когда я снова выхожу на улицу, приходится несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть к свету. Тишина здесь кажется такой спокойной, мирной, почти что благоговейной. В Регистратеке вообще-то не шумно, но и не настолько тихо.

Что-то притягивает взгляд. Я медленно оборачиваюсь. Рядом со входом в Регистратеку на почетном месте висит картина – мой портрет. Это была одна из последних работ Харли.

И кто-то ее изрезал.

Выглядит так, будто по холсту прошлась гигантская когтистая лапа – пять длинных надрезов спускаются по моему лицу и груди, нитки и засохшая краска по краям делают их похожими на кровоточащие раны. Фон у меня за спиной – отражение полей и ферм «Годспида» – почти не пострадал. Тот, кто это сделал, постарался уничтожить только мое лицо, а остальную часть картины не тронул.

Когда я заходил, этого не было. Значит, этот человек подождал удобного случая, чтобы точно знать, что я замечу и пойму, что он сделал это, пока я был здесь.

Заставляю себя отвернуться. Глаза обыскивают поля и тропу. Никого. Преступник уже сбежал… или просто-напросто зашел в Регистратеку и, затерявшись в толпе, смотрел, как я прохожу мимо.

Вернувшись к себе, я не могу перестать мерить шагами комнату. Орион оставил подсказки… мне? Это что-то важное, похоже, вопрос жизни и смерти. Это касается гибели корабля? Остановившегося двигателя?

И… что он имел в виду, говоря, что уже дал мне первую подсказку?

Замираю и, уставившись в стену, замечаю таблицу, которую на ней нарисовала. Прошло три месяца с тех пор, как Старший помешал Ориону убить замороженных военных. Перед этим мы пытались вычислить убийцу, написав на моей стене список жертв. Провожу взглядом по неаккуратным строкам. Краска такая густая, что кое-где ее края отбрасывают на белую стену тоненькие тени. Полосы подтеков тянутся к полу, словно ведьмины костлявые пальцы. Одна из них толще и длиннее остальных – она прорезает пыльный плющ, который Харли когда-то давно нарисовал для своей девушки, которая жила в этой комнате до меня.

Черные каракули на грязной стене. Вот и все, что мне дал Орион – если не считать трупы.

Закрываю глаза и глубоко вдыхаю, вспоминая запах краски, в которую я окунала кисть.

Краска.

Харли.

Вот что Орион дал мне. Единственное, что он реально мне давал. Последнюю картину Харли. Когда Харли сидел на криоуровне и соединял вместе куски проводов, чтобы открыть шлюз изнутри и выброситься навстречу смерти в пустоту космоса, он отдал свою последнюю законченную картину Ориону, а тот передал мне. Мне было так грустно на нее смотреть, что я попросила Старшего отнести ее в комнату Харли.