Заметим, что мать назвала себя грешницей и приняла все людские беды и зло как свои. Перед нами еще один пример жертвенного пути грешного человека. Только жертва и молитва спасительны для Руси – как много веков тому назад, так и сейчас.

В «Братине» показано русское «лихо» (причем только в какой-то степени предметно, в основном – через жи-тейские явления, но очень узнаваемо). А благо – или то, что русскому человеку стоит беречь в окружающем мире и в себе самом, – представлено на редкость ассоциатив-но и выглядит скорее правилом либо наставлением в стихотворении о страннике («Шел по свету странничек…»). Его удивительный «посох тоненький крепости невиданной» был сотворен не из «дуба крепкого» или «камня лепого», а из «рокота речек», «лесного шороха», «травы печалицы», «ржаного зернышка», «веселой радуги в росах подорожника», «кровинки отчей»…

Деревянный или каменный посох скорее свойствен западной мифологии и умонастроению – в таком поход-ном атрибуте есть нечто инструментальное с набором функций.

Тогда как перед нами – опора, соединившая в себе звуки и картины, чувства и приметы, а также творящую руку – с землей-кормилицей. Для рационального ума тут присутствуют неуловимые для практического приме-нения атрибуты мира и жизни, за которые и сегодня по-рицают «неправильного русского человека». А ведь с таким посохом странник легко преодолевал горе и беду, перед ним склонилась «вся земля широкая от горы до колоса», «поклонилось звездами небо предрассветное», потому что он дарил им мистически необъятную «надежду вечную в доброе и светлое».

Вспомним упования человечества на Россию. Они звучат достаточно отчетливо в этом поэтическом мифе Николая Беседина. Баллада-видение о княжеском гонце, заночевавшем на берегу реки Оскол, пронизана тревогой. Еще звенит ночная тишина, пламя костра спокойно, а «медлительная Русь спит в теремах и огнищах былинных». Только «мать склонилась над уснувшим сыном, // Предчувствуя всем сердцем смертный груз», и старый воин, «в забытьи тревожном, // Культяпой кистью проводя по ножнам, // Все смотрит неотрывно на восток». Но вот костер догорел, и «горизонт взметнулся от пожара». Гонец сгребает тлеющие угли, «идет к лодье и доста-ет багор»: оттолкнувшись от берега, по течению реки он «дальше понесет беду»…

А ведь в самом начале стихотворения автор, видя отблеск у речной воды, задается вопросом: «Кто у костра? Турист ли отдыхает, // Или уставший княжеский гонец?» И стягивает времена тем самым, напитывает древними приметами настоящий день. Мастерски прописывая де-тали, будто живописец, погруженный в историю, он соз-дает перед глазами читателя картину былого нашествия и словно говорит: общая на всех беда может быть пре-одолена лишь совместными усилиями.

В лирике Николая Беседина словарь, обнимающий собой традиционную предметность мира – семейную, крестьянскую, природную, воинскую, – составляет фун-дамент его стихотворной речи. Соединяясь с душевными коллизиями автора и публицистикой, этот словарь, будто якорь, удерживает поэта в пространстве важнейших тра-диционных понятий, которыми поверяются новые реа-лии.

В поэтической интонации Беседина есть ноты стис-нутого волей страдания – угадываются и безмерная печаль, и внутренние душевные скрепы, что все еще держат ее на полувздохе рыдания. Для русского жития это узнаваемое состояние. В нем затаенно присутствует вера в то, что сегодня все не кончается. А также сосредоточена сердечная надежда на Промысел и на милосердие Божьек мужественному, смиренному и терпеливому человеку.

И очнутся поля от сиротства, безверья и горя,