Мать ещё долго о чём-то говорила, но я по-прежнему её не слушал. Голова у меня раскалывалась как пушечное ядро, от с трудом сдерживаемого плача я стал безудержно икать, и только когда у меня пошла кровь носом, и в комнату ворвалась бабушка с мокрым полотенцем, всё это время, видимо, подслушивающая наш разговор под полуоткрытой дверью, и оттащила меня к себе, кошмар этого разговора для меня закончился так же внезапно, как и начался. Бабушка мочила полотенце в тазу с холодной водой и попеременно прикладывала то один его конец, то другой к моему носу и вискам, потом поила меня чаем с липовым цветом и мятой и после, обхватив мою голову руками, как будто у меня был жар, долго качала на груди как маленького, держа мою голову носом кверху, приговаривая:

– Акимушка, голубчик, не плачь, всё будет хорошо, не плачь, вот увидишь, всё будет хорошо…

Но я только всхлипывал и не мог думать ни о чём, кроме звучащего где-то внутри меня глухим, как будто знакомым и всё же совершенно чужим для меня имени – А-ки-я-ма. Оно казалось мне громоздким, страшным, странным, несмотря на несомненное буквенное сходство с привычным Акимкой, и напоминало то сужающуюся книзу огромную воронку в толще воды, готовую меня проглотить, то отверстую как пасть дракона конусообразную яму, в которую падал я сам, даром что первая часть его «аки» звучала по-церковнославянски, кротко и благочестиво, потому как вторая его часть была неприветливо мрачна и заточенным колом «я», падающего через «м» в «а», она больно дырявила мне грудь. На ум лезло выражение «аки тать в нощи», что тоже звучало противно и страшно и как будто напоминало мне о липком, тайно содеянном зле, что отличало меня от всех других – честных и праведных, но вскоре веки мои слиплись и я провалился в тяжёлый сон, словно глухой ночью опустился на дно моего острова, безжалостно разрушенного временем.

Вскоре выяснилось, что у Уми цубаме оказался довольно взбалмошный нрав. Несмотря на то, что её исправно чистили, смазывали поворотные подшипники пушечным салом и заряжали снарядами превосходного качества, она могла звучать глухо и невыразительно, едва выплёвывая снаряды, и отчаянно мазать мимо цели. Райдон не мог понять, отчего это происходит – ведь все шишки доставались ему. Сначала Райдон во всём и винил себя, тщательно проверяя её состояние: подолгу пытался понять, вычищены ли как следует винтообразные углубления, находящиеся в начале ствола, осматривал продолговатые выступы-поля, аккуратно замерял ширину люфта во всех разъёмных соединениях. «Может быть, при движении в стволе снаряд не упирается медным пояском в нарезы и чересчур скользит по их кривой, и потому его вращение не сообщает нужной начальной скорости орудия?» – терзался он.

Но нет, проверка показывала, что техническое состояние Уми цубаме было в порядке и наводчики вроде не шалили, чётко определяя параметры огневых ударов, но тем не менее удары часто получались смазанными, неловкими и неточными. Из каждой сотни снарядов, выпущенных с дистанции более трёх тысяч ярдов, лишь меньше половины поражали китайские корабли, а остальные бесполезно взрывались в море. Вкупе с медлительностью Каракатицы и слишком поспешным рвением Акулы нестройные выстрелы их команды и учащающаяся раз от раза мазня Морской ласточки по целям как замыкающей была последней каплей перед «штормом» – взбучкой комсостава.

Старший выстраивал комендоров в ряд, ходил взад-вперёд перед строем, молчал, пристально смотрел на них, пытаясь вызвать и без того скопившееся чувство вины, а потом грозно сверкал глазами и, не слишком подбирая слова, гневно выговаривал за нерадивую стрельбу, грозя посадить всех на губу. И сажал. Райдона – реже, чем других, но тоже бывало. Лёжа на твёрдой койке гауптвахты или драя орудийную палубу, он продолжал думать о том, как Уми несправедлива к нему. «Ну что ещё я для тебя не сделал? – в который раз спрашивал он. – Чего ты мажешь?» Ладно бы прицел сбивался от бортовой качки, так нет же, учебные обстрелы часто производились в такое время, когда на море был штиль, разве что неточность попадания можно было бы списать на разницу скоростей, но нет, в учебных стрельбах использовали ход до шести-семи узлов, и объекты обстрелов практически не двигались, а они мазали. С боевыми ударами было сложнее, они брали противника в вилку, шлёпали не по цели, а окружали противника по периметру предполагаемого хода, поэтому многие из них, естественно, уходили в недолёт, и всё же причина неудач, думал Райдон, крылась в чём-то другом.