Но Светлана представила себе невозмутимое лицо Хангаку, зубы сцепила, порылась под рядном старым, ямщиком брошенным, нашла на облучке нож. Что-что, а уж с оружием она умеет обращаться! Ну, кто на меня!

Поликлета покрутилась по кустам – хворост собрала, ух ты, а грибов-то! Костёр разожгла. На прутике и зажарили. «Жалко тюков и добра сворованного. Ой, как жалко. Как теперь перед Наталией Игнатовной отчитаться? – думала Поликлета, жуя сморщенные сыроежки. – Не углядела! Видела же, что рожа у ямщика была вся набок, свирепая. Так на цену такую сговорились, что как отказаться, почти втрое сбросил, ирод. Вот и влипли. Да и то, Слава Богу, что целы… покамест…»

Светлана задремала у костра, а Поликлета травы бодрящей понюхала, сухую рябину пожевала, виски луком натёрла – чтобы не заснуть. А там, может, проедет кто. Вот и волки завыли вдалеке, страшно.

– Гори, костёр, гори. Спасай православных от зверюг проклятых, Отче наш ежи еси не небесех… – бормотала Поликлета молитвы, время от времени кидаясь в темноту горящими головёшками, если ей чудилось лязгание зубов. Как только лес не подожгла…

Так до утра и прождали. А как солнце взошло, подобрали их почтовые. Не пришлось Светлане показать своё боевое мастерство в битве со зверями лесными. Не пришлось. На неделю под Ишимом задержались, в себя от испуга приходили. Только б до снега управиться, думали обе, сидя на гостином дворе за чаем с баранками. Боязно. Впереди, почитай, вся Сибирь… Не фунт изюма.

После случая с Аркашкой меня больше никто не дразнил. Мальчишки, что потише, обходили меня стороной, а драчливые даже старались как-то угодить – предлагали подежурить вместо меня в классе, раскладывая учительский пюпитр перед уроком, или убирать шахматы в футляр после игры. Но – что странно – учителя тоже стали смотреть на меня по-другому. Раньше меня в классе как будто и не было. Я всегда внимательно слушал урок, но когда поднимал руку, чтобы ответить, спрашивали всегда других, хотя они и не знали правильного ответа. А теперь все словно прозрели – наоборот, если поднимали руки сразу несколько учеников, то всегда спрашивали первым меня. Поначалу я даже оглядывался – на кого указал учитель, но нет, он указывал теперь на меня. Неужели побить одного гадкого мальчишку хватает для того, чтобы тебя начали уважать? И разве не добро должно было привлекать внимание больше, чем кулаки и задиристость? Эти вопросы меня изводили, я вспоминал наставления бабушки и матери, что учили меня милосердию и благородству, и продолжал путаться в истинах на уроках Закона Божия.

Мы заучивали наизусть послание к коринфянам апостола Павла, где в главе 13-й было сказано:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий».

Полностью разделяя смысл сказанного, душой и мыслями, я всё-таки не мог понять, почему все об этом говорят, и даже заучивают, а поступают наоборот? Но, может, чтобы понять эти мудрые истины, надо было бы сначала хорошенько поразмыслить?

Ведь в другой главе этого же послания говорилось:

«Ибо по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше».

То есть, думал я, без издевательств талашкинских мальчишек и в особенности Аркашки Хромова мои страдания не приумножились бы, и я бы не смог увидеть сути вещей – что любовь и милосердие сильнее зла? Значит, гадкие люди необходимы для понятия сути вещей? Я морщил лоб, старался понять, как это получается, что случай с Аркашкой помог мне избавиться от страха и в то же время определённым образом ожесточил мою душу, ведь теперь я твёрдо знал, что никому не дам спуску, начни они меня снова дразнить. От этих мыслей пухла голова, и я не мог найти утешения даже в одиноких прогулках в укромных уголках парка.