Потом и это наскучивает.

В конце концов можно слетать к маме в Питер или в Москву и наесться этого творога до отвалу? Я ведь правильно говорю?

А иногда мне кажется, что моя жизнь здесь – это затянувшаяся поездка на какой-нибудь европейский семинар. На завтрак в гостинице шведский стол. Можно запастись, насколько рук хватит, круглыми легкими баночками с вареньем. Молока сколько хочешь наливай в хлопья.

Но завтрак заканчивается, девушки-официантки убирают сначала молоко и соки, потом уносят прозрачные бадьи с хлопьями и мюслями, и надо идти жить семинарской жизнью: о чем-то говорить, что-то доказывать, оправдывать свое казенное проживание.

Иногда мне здешние женщины, сидящие в бесчисленных окошечках вокзалов, метро, почты и в кабинетах бесчисленных университетов кажутся серьезной командой, нанятой обслуживать дюжину семинаров, конференций и заседаний парламентских палат, поэтому у них вполне можно попросить принести чашку кофе в номер… Только вот в какой номер?

И так дальше можно бесконечно.

Ну какой он к черту Пьер Безухов! Не может быть Пьеров Безуховых в чистом виде.

Он просто москвич, балагур и болтун и в Бога как-то почти не верит.

Мне иногда кажется, что имена, попадающиеся мне в жизни, не случайны. Первая любовь была Юлия. Или Катерина? Одна «горькая», другая «ясный разум» или что там это значит… Была ведь святая Екатерина, невеста Божия.

За именем Андрей кроется слово "человек", греческое " антропос", за Кириллом – кириллица, за Романом – романица… то есть романские страны, где я и торчу, хотя Ромка вроде в этом не виноват…

Но от двух имен я почему-то замираю: от имени Анна и от имени Ольга.

Вот так когда-то гоголевский итальянец отправился в центр западной цивилизации.

У Ларисы Р. оставить вещи. У нее кричит ребенок.

Ты чего-то как-то осунулся и похудел.

Вот был бы у меня сын…

Идти на автобус – ехать в Питер. Экономятся деньги.

Я устал от людей. В людях всегда какая-то тяжесть. Или это она скапливается во мне, а им, поговорив со мной, становится легче.

На Монпарнасе садик – куцая полоска скамейки и деревья.

Видите, человек виском прижался к кривому стволу горячего на ощупь платана.

– Это вы там с деревом обнимались? Вам повезло, что я задержал, а то бы вы не успели.

9. Приезд в белую ночь.

Бензином пахнет сразу на две улицы, дома передают друг другу влажные безмолвные телеграммы дождя – и нет никакой возможности описать, что я ощущаю.

А я ощущаю, что я живу.

Белая ночь – это, когда хватаясь за тугую ватную полу подъезда – так, будто мне плохо и я падаю, хотя, на самом деле, падаю я исключительно в затхлую и теплую пропасть лестницы, мне плохо – от счастья – я поднимаюсь на второй этаж, звоню в дверь и знаю, что мне откроют.

Когда Лена – которая, Слава Богу, уже не спит – не спрашивает меня, почему я так рано, и я, слезящимися от света глазами смотрю на Лену и на сервант и разыскиваю в этом мягком и ватном мире, куда вернулся из далекой выси – в этом уютном и странном мире, не сдвинувшемся ни на миг, пока ночь подбрасывала меня на своем батуте – я разыскиваю самую белую чашку, в которую еще можно наливать, не выплескивая и не споласкивая, чай поверх сливок белой ночи, округляющих ее и без того валкие размеры…

Я выпью чаю с волшебными сливками, я забудусь на время. Белые пятна начинают сновать по комнате, Лена появляется на пороге с чайником и совершенно непорочным полотенцем.

Я как будто вернулся, и эти белые пятна – это хлопья мыльной пены. Наш мир будет умыт и обласкан. Пятна бегают по комнате, оседают на дедушкином серванте, бегают, как строчки. Эта рукопись – это моя жизнь.