В конце концов им остается только писать.

Быть может, душа моя мыслит. Но сердце… сердце грустит. Руки же слушаются сердца. Поэтому то, что я теперь пишу – так грустно.

Она стояла, прислонившись к стене, и слушала, как я, затаив боль скуки, по пятому разу выслушиваю какое-то дурацкое упражнение с двумя застрявшими ошибками, а у девочки совсем заплетаются руки. Совсем гематогеновые губы, печально распахнутые глаза. Только, быть может, она не осознает своей печали. Вся она – какой-то нелепый образ доброты. Только уж слишком запуганный. А еще она не осознает, что похожа на Юлю Шагаль.

Дача. Наша комната с низким потолком, глядящим исподлобья. Юля заметно выросла и стыдится своих женских угловатых размеров, а я помню, как мы с ней на соседнем участке играли в бадмингтон, и она терпела мое неуменье, и вскакиваю на постели, чтобы показать ей какую-то страшно важную точку на карте мира – что-то посреди Евразии. Может, пустыню Гоби? Где теперь Юля, сколько у нее детей? А эти сумрачно-зеленые просторы огородов теперь, наверное, превратились в огромный горячий сон, и я чувствую себя легко в его угодьях. За картофельным полем все та же дорожка вниз, к мосткам над заросшим ряской ручьем – я уже перебежал мостки: обычный маршрут за молоком.

Нет, на Юлю Шагаль она не похожа. Если б не это прижимание к стене и то, что она явно стыдится своих долговязых женских размеров. Юля ведь тоже смотрела на меня с медлительной добротой жирафа: как бы меня не задеть, не раздавить.

Я стал очень медлителен.

5. Бормотание о пуделях и домах

Я знаю, где есть этот невысокий заросший дом. Он похож на гренадера из сказки и жука-оленя одновременно.

Странно это все, странно.

– Только что ж вы так кричите?

Сколько забот у маленького пуделя. То он чешется, яростно впиваясь себе же в спину. Ожидает, задрав морду, что хозяйка откроет ему дверь. Но хозяйка не открывает ему дверь: он лезет на кровать, толкается, и она решила эту ночь поспать спокойно.

И все же… вот сейчас он еще раз вопьется в спину, сгрызет ненавистную блоху – и дверь распахивается, и все большие беспокойства маленького пса решены до завтрашнего утра.

А с утра начнется опять волнение из-за одиночества, жгучая неизменная любовь к хозяйке и блохи.

Как странно иногда ощущаешь волнение, что за словами, самыми обычными словами кроется куда большее, чем то, что слышат люди и мы сами.

А сегодня такой день, что междометия застревают в горле, как изжога, и короткие неудачные фразы лезут потом в глаза, как нестриженные волосы и как ветки… или это действительно ветка прохладно погладила мне лоб, пока я подымался на это современное каменное крыльцо.

Теперь я понял: жена права: я действительно здесь, как в гостях. Но я не боюсь этого. Я до сих пор прекрасно завариваю чай. Я еще не остаюсь наедине с книгой, не успеваю. У меня не дрожат руки, я не изменяю себе.

Ну, что ж, пусть я буду гость в этом большом, таком перегруженном от тоски и трескливом от ссор доме. Здесь бы надо завести сверчка на печи, который бы всех вылечил, как было дело в одной старой английской истории.

Я, наверное, сам похож на сверчка. Жена говорит, что я сутулюсь, сижу уткнувшись "в свои записочки, как сверчок какой-то".

Что ж, стало быть, она права, и я согласен быть сверчком. Только и этой сказке с поджимаемыми губами, с морщинами обид на лбу и с вечерней усталостью тоже когда-нибудь настанет конец.

Мы как будто все не снимем с себя грим. Мы распределяем роли нашей жизни иногда между прохожими, между неуклюжими подростками, доставшимися нам в ученики: вот это будет долговязая нескладная медсестра в угрях, и она будет всех лечить, а это маленький тиран, от которого страдает весь народ количеством в двенадцать человек: и писатель, и дворник, и девочки-наездницы.