Ему проступало в памяти, что все это уже было. Сразу после войны мир не наполнился хлебом, но его делили на всех тонко и равномерно. Впроголодь жить намного легче всем миром, чем одному. Одному даже как будто и стыдно. Неумение добыть еду надо прятать, изобилие посреди нужды смотрится тоже плохо. Люди ссорятся и часто не понимают друг друга, однако если взглянуть на них с большой высоты, открывается зрелище народа, который идет по земле, взявшись за руки, как дети в саду.

По проходу шел старик, тонкий, прямой, плохо выбритый, на слабых уже ногах. Он шел, глядя перед собой взглядом слепого. Поют под гитару, баян, аккордеон. У него ничего не было, только голос, высокий, разбитый годами, ставший средним между мужским и женским: «Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, но Вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня». Пел Виноградов, это звучало тогда в окнах его города. Старик не стоял, а медленно шел, как проходит время. Люди налегают на время всем телом, выталкивая в будущее, но вот оно ушло и больше не будет никогда. Что-то почувствовав, сидящие перестали галдеть, выпав из самих себя. В прозрачный пакет сыпались деньги, их слабый звон поддерживал голос: «Вам возвращаю Ваш портрет и о любви Вас не молю. В моем письме упреков нет, я Вас по-прежнему люблю». Слова пришли из другого мира, давным-давно растаявшего в сиянии дня. Какой еще портрет! Старик выделил «О», уходя от просторечья, как богемные люди выговаривают «поэт». Все привыкли к тому, что мужчины вольно общались на языке гениталий, и женщины принимали. Сначала зона и пролы, а ведь многие пролы вышли из зоны. Но пролетарки держались инстинктом женщины, постоянно занятой отмыванием грязи. Теперь упала и женщина.

В его бригаде в ходу был сплошной мат, часто мешавший выразить самую простую мысль. Казалось, люди сходятся как животные, но он ошибался, хотя женщины быстрее теряли высокий пол, чем мужчины. Наверное, потому, что их пол был выше.

Поезд подходил к его платформе. Он с трудом выпростал тачку к проходу через ноги соседей. В тамбуре битое стекло двери стояло в пазах кривыми осколками. Максим с наслаждением вдыхал летний сквозняк. Перрон стоял пустым. Он шел мимо пристанционного двухэтажного дома, оштукатуренного барака довоенной постройки. Каждый раз, проходя мимо, видел одну и ту же девушку в раме окна. Она сидела на доске подоконника, вытянув ноги. Их взгляды встречались, она отводила глаза. Он все понимал – что еще оставалось делать среди одиноких полей и перелесков. А поезд кого-то привозил, и кто-то, по крайней мере, шел мимо.