И это мертвое тело, с беспомощно висящими вдоль него роковой синюшности руками в белых кружевных перчатках, еще покачивалось из стороны в сторону, словно затухающий часовой маятник.

Нос глушило одуряющим смрадом человеческих фекалий…

Берлин. 28 апреля 1945 года. Время 19–00. Квартира представителя рейхсфюрера Гиммлера при ставке Гитлера – обергруппенфюрера СС Германа Фогеляйна.

Это фундаментальное четырехэтажное здание постройки двадцатых годов. А из-за него одного и весь прилегающий квартал был занесен нашим командованием в зону тишины и не обстреливался ни с земли, ни с воздуха. Со стороны видеть это удивительно: целехонькие, лишь слегка прикопченные, несколько домов среди дымящихся развалин. Даже стекла в квартире все на месте, разве что потрескались кое-где под воздействием постоянной дрожжи и сотрясания земли от непрекращающихся, сливающихся в сплошной адский гул, взрывов бомб и снарядов. Но внутри дом мертв: нет ни электричества, ни воды, ни тепла – система электроснабжения Берлина, впрочем, как и прочие жизнеобеспечивающие коммуникации столицы Германии, разрушены до основания…

У меня еще есть час – полтора, чтобы не жечь фонарь и не привлекать лишнего внимания до наступления темноты и шифрованно записать в дневник события сегодняшнего дня, потом выспаться и утром – в Москву, на отчет к самому наркому НКВД СССР – Лаврентию Берия. Даже если со мной что-то случится, никто посторонний дневник не прочтет, шифр известен только нам двоим. Тем не менее, мне приказано выжить.

Мы в доме уже три часа, но все равно опоздали на полсуток, несмотря на все предпринятые нами усилия. Фогеляйна уже взяли эсэсовцы, посланные, видимо, по приказу Гитлера. В записке, которую он оставил в плафоне кухонной люстры, как и было условлено на этот случай, написано корявым, торопливым почерком человека, который вместо пера привык держать уздечку и плеть:

«Во дворе появились люди Мюллера. Я узнал в лицо одного из его офицеров, фамилия которого, кажется, Золлингер. Сейчас начнут ломиться в двери. Спешу сообщить последнее… Ева не согласилась бежать со мной. Но, в этот трагический для всей Германии час, я не могу оставить ее одну умирать в бетонной могиле с этим параноиком Гитлером. Поэтому я хоть и ждал вас, но не пытался скрыться от гестапо, вы могли спасти меня только вместе с ней или никак. Моя любовь к ней превыше цены моей жизни. Мы умрем в Фюрербункере вместе.

Фогеляйн

28.04.45, 6-30»

…С рассвета этого дня мы пытались пробиться к этому кирпичному, штукатуренному в серое, дому, находящемуся почти в самом центре района Шарлоттенбург.

Для осуществления операции в распоряжении моей спецгруппы «Зеро» танковый батальон из состава 3-й ударной армии и батальон пехоты 47-й армии Первого Белорусского фронта. Помимо того, лично меня и мою спецгруппу опекает команда офицеров спецназа Управления Госбезопасности НКВД, а руководит всей боевой операцией прорыва полковник НКВД Влас Слогодский. И все вместе эти боевые единицы являются лишь прикрытием для меня и тех высокопоставленных немцев, которых я должен встретить в воюющем Берлине и затем забрать с собой в Москву.

Все наши офицеры обряжены в простую солдатскую униформу без погон: каска, телогрейка, шерстяная гимнастерка, штаны и сапоги. Но под фуфайкой у каждого – бронещиты. Все блестяще владеют приемами рукопашного боя и, практически, всеми видами оружия воюющих армий, вплоть до снайперских винтовок и трофейных панцерфаустов. Однако никто из них не знает истинной цели операции, их задача – моя личная безопасность. Через каждые три часа по рации я докладываю состояние дел в приемную Берии, и о ней в Кремле не знает никто, даже Сталин. Я боюсь, что с её завершением меня могут ликвидировать как ненужного свидетеля, поэтому для подстраховки у меня для всесильного шефа НКВД есть сюрприз, и если со мной что-либо случится не так, то вся правда об отношениях Фогеляйна и Берии станет известна Сталину и Жукову. Я уверен, что Берия догадывается об этом – не дурак, и это должно гарантировать мне жизнь…