Ну, за давностью лет я в точности и не помню всех слов – так сказала или нет. Но суть-то она примерно та. Та суть. И вот тут ты мне скажи… нет, погодь. Успеем еще орюмашиться. Ответь сперва.

Перед тобой выбор стоит: на одних весах – образ любимый, мечта несбыточная, цель недосягаемая, планка в семь метров, а на других – нить Ариадны в руках, стрелка указательная, выход, все к чему стремился – нате, получите! И, главное, без усилий и препятствий. Птица Счастья сама в руки прет. Вот что бы ты выбрал? Правильно. Мужик ты, Вадьк. Вот и мною тогда только болт мой рулил, одновременно и партией, и правительством был. А семь лет – не хер свинячий, из головы не выкинешь. Это все равно, как на Марс слетать. Представь, ты долгие годы готовишься. Тебя всякую хуету жрать заставляют. Гоняют по центрифугам до звездопада в глазах, крутят в каруселях до блевоты, стреляют тобой из катапульты, так что мозги раком, и как итог – ключ на старт. Отошла первая ступень, вторая. Есть отрыв! Поехали, бля! И еще три долгих года ты ежедневно ощущаешь невесомую весомость тела, что мимо Млечного Пути пиздяшит на скорости, кажется, двадцать кэмэ в секунду.

Ну, свезло, долетел. Ну, стукнул ты сапогом фирмы «Скороход» по пыльной марсианской поверхности, и что? Насри от радости в штаны. Ты же даже не поймешь, что – все! Нет мечты. Убил ты ее, бля. В прошлом она осталась. Стремиться-то не к чему. Тьфу! Это я сейчас понимаю – нельзя было замок разрушать, нельзя Солнечный остров ногой топтать. Да что говорить. Давай выпьем за путь к цели, за то, чтоб вечный бой, и покой нам только снился… хх-х, крепкая, чертюка… новую что ли открыл?.. сейчас, сейчас, близок уже конец… потерпи… к сути иду.

Погуляли мы с ней еще пару дней, рестораны, набережные пообтерли. А я, заметь, Вадим, события не тороплю. Это я с другими шустрый, помацал, и в койку. С ней – не-ет! Таис Афинская – звездочка моя ясная. Тонкая, хрупкая, не спугнуть бы… Но вот тонкости и хрупкости в ней поубавилось. Изменили ее годы. Проще, что ли стала, грубей. Раньше смех был, как родник журчал, сейчас же ржет чисто кобыла. Матом не хуже нас с тобой шпарит. Что-то на меня это как-то… В общем, блекнет образ, чахнет звезда. Но я терплю. Семь лет одним махом в сортир не смоешь. И к исходу второго дня она признается, что детей (они с мужем уже двоих успели настрогать) она к маме на дачу сплавила, и квартира ее в нашем полном распоряжении.

Тут-то вся моя темная сторона и всплыла, вся кобелиная сущность и сыграла. Вот он, мой Марс – один шаг до него. И шагнул. И сделал. И когда первую палку кидал, не трахал ее – нет. Любил безумно. Кончал, не поверишь, как в космос без скафандра выходил. В нирване плавал! Но этот мой кайф она быстро обломала. «Нахера ты мне, – плачет, – всю ляжку уделал?» Обиделась, стало быть, что я своих живчиков ей не подпустил, что вынул шершавого. Я ж последние два года все с девочками-целочками воспитательную работу проводил. И чтобы упырей не настрогать, если, конечно, резины нет, то выработал такую тактику. Видать, когда подступило, то подсознание сработало, мол, подо мной сейчас что-то чистое и светлое плещется, и дабы не осквернить, не испачкать, я его и вынул. Оказалось, зря. Ладно, говорю, потерпи чуток. Сейчас соберу волю в кулак, сделаю, как хочешь.

Вот тогда-то я и увидел свою, прежнюю Таис: глаза вспыхнули, загорелись. Улыбается, как тогда, на студии, аж мураши бегут. Халатик с плеч потянула, юркнула в койку и без разгона, без обмена вверительными грамотами такая про меж нами любовь началась, такие скачки-заезды, что мама не горюй! И до финиша тоже вместе добрались, с криками, воплями, словно с Останкинской башни без парашюта сигали. А она еще минут дцать потом похрюкивала от удовольствия, и все комплиментами меня осыпала. Я, помню, подумал тогда: это че ж, ее мужик после первой палки засыпал, что ли? Молодой был, глупый. Это сейчас я порой и до первой не дохожу, зевать начинаю. А тогда туда же – смеяться. Не знаю, может, повредил я чего ей когда вдувал, но у нее понос открылся – словесный. Щебечет – не остановить. Вечер памяти и воспоминаний у нас начался. Все, что у нас тогда с ней на киностудии было и чего не было – все мне со своей позиции поведала. Призналась, что как только меня увидела, сразу вхуячилась. Так прям и сказала – вхуячилась. Вообще, у нее че-то переклинило и материться она во сто крат чаще стала. А мне это у баб как-то не комильфо. Не люблю я этого. Да и образ ее подтачивает. А пока она мне все это излагала, то безотрывно ручкой своей нежной точеной афинской моего прикорнувшего бойца нежно поглаживала. А уродцу этому другого счастья и не надо. Это у большого артиста советского кино товарища Кикабидзе его богатство – года, а Эльдорадо моего витязя в тигровой шкуре – ласка и нежность. И едва она довспоминала до места, когда в студии на одном из просмотров села между мной и мужем и, пока фильм не дали, стала мечтать, чтобы мы ее оба оттюннинговали (во, Вадик, оказывается, у баб мысли какие в головах, в то время как ты изъебываешься, с какой стороны подступиться?!), как у меня такой стояк образовался, что скульптору Церетелли с его непотопляемым Колумбом-Петром еще срать да срать.