– Кошты нема, а цукор тильки до чаю залышывся.

– Для себя ты, старая, гроши всегда находишь. В чулке, наверное, прячешь или в матрасе,– упрекнул он супругу.– А для мужа у тебя кукиш с маком припасен. Не жизнь, а сплошная мука, поэтому и помирать не жалко.

– Я кожен тыждень на рынке товкусь. Молоко, сметану и творог продаю,– парировала она упрек.– Ниг пид собою не чую, ось як тяжко кошты заробляты.

– А я что ж, по-твоему, на печи сижу и баклуши бью? – возмутился Уваров.– За коровой и птицей ухаживаю, весь навозом пропах. Все хозяйство на мне, да еще надо дров нарубить и печь растопить, пока ты там на рынке семечки лузгаешь и лясы точишь.

– А я тоби сниданок та вечерю, готую.

– Ладно, Ганна, у тебя язык, что помело, не переспоришь. Я те слово, а ты – два, палец в рот не клади, откусишь,– рассердился он.– Мало, что глухая, а гонору на троих, хохлуха ты упертая.

– А ты москаль поганый, – прошипела она и это вывело его из равновесия.

– Не чипай, Ганка, бо видгепаю,– сурово произнес Филипп Ермолаевич, приподнявшись со стула. Эта угроза подействовала на нее отрезвляюще и панически. Она втянула и без того короткую шею в жирные плечи, а он для убедительности произнес:

– Не гляди, что я доходяга, сила в кулаках еще есть.

– Сила е, ума не треба,– прошептала Ганна, опасливо косясь, черными, как у цыганки зрачками, на мужа. Он изредка, по пьяной лавочке, бил ее для профилактики за сварливый характер. На сей раз, пропустил ее шипение мимо ушей, лишь посетовал:

– Сбила ты, Ганка, своим острым языком меня с понталыку. Я вот о чем хотел сказать. Надобно меня заранее собрать в последний путь, всякие там причиндалы. Жизня нонча пошла такая, если сам о себе не похлопочешь, то никто и пальцем не пошевелит.

– Сынку Петро в турботах не зальшыть, – напомнила она.

– У него своя семья, вечные заботы, на все деньги и время требуется, – махнул он рукой.– Пока из Хабаровска доберется, рак под горой свистнет. Надо, чтобы все было готово, гроб, крест, венки, черные ленты … и что на стол подать за упокой души раба божьего. Прежде, когда не было бардака и нищеты, людей хоронили чинно, благопристойно, с музыкой, и то на черный день деньги копили. Доигрались политики, все сбережения коту под хвост пошли, инфляция-махинация многих честных тружеников превратила в нищих. Нашим родителям еще повезло, успели вовремя помереть. Проводили их на погост всем селом, поминки мы справили от всей души. Иные свадьбу дак не играют. Им на нас грех обижаться.

– Воны, майже, задоволены, – подтвердила Ганна Назаровна, насупившись.

Открыла дверцу и бросила в жарко пылающее оранжевое чрево печи два полена.

– Дрова то, Ганка, побереги, поди не в лесу, а в степи присивашской живем, – напомнил он. – Итак жарко, продыху нет, а впереди зима лютая. Дрова кончатся, будешь кизяком печку топить, коровьим ароматом дышать.

– Чомусь я дюже змерзла, Филя,– пожаловалась она, но муж оставил ее слова без внимания, лишь хмыкнул.– У тебя сала, как у Хавроньи, поди, не озябнешь среди осени. Я вот об чем. На прошлой неделе я побывал в райцентре. Тепереча там не то, что давеча. Зашел для интереса в это бюро… печальных услуг…

– Мабуть, ритуальных,– со знанием дела поправила она.

– Не встревай, когда я речь толкаю,– грубо оборвал ее Филипп Ермолаевич.– По мне дак без разницы, что печальных, что ритуальных. Для покойников там разный товар выставлен. Увидел я зашарпанный гроб и чуть не околел на месте. Стоит он пятьсот гривен, а хилый венок из бумажных цветов и листьев– двадцать– тридцать гривен. Вот я кумекаю, хорошо бы помереть в разгар весны или лета, когда тепло, птицы поют и цветов живых много. Тогда и деньги можно сэкономить. Ганна, я решил, что гроб и крест для себя смастерю сам. Слава Богу, с пилой и рубанком еще могу управиться. – Дюже ты, Филя, хитрющий. А хто мэнэ труна зробыть? – озадачила она его неожиданным вопросом.