Майор-погранец орёт в «матюгальник» благим матом – уже полчаса, других полномочий у него нет. Наконец, после раздумий, участковый соглашается вскрывать дом.

Беглец словно в воду канул. Так и не нашли рядового Прилепу из инженерной дивизии – ни в Ёне, ни в Кандалакше, нигде… Растворился, наверно, в обширных постсоветских землях, а может быть – водах. Оружие заказчику не доставил, сам засветился по полной программе и едва не засветил торговца из своей части – какого-нибудь ушлого прапорюгу. Теперь парень не нужен никому. Живой точно не нужен. Хорошо, если просто подался в бега…

Атрощенков снова на заставе, с самого утра, вместе с комендантом и «шуруповским» офицером из инженерных войск. Назревает большая буча. Подлец Кеклицев валит всё на молодых – «сидели-болтали с бабами, звал – не пошли, пришлось проверять в одиночку».

– Ты сержант или нет? – хором орут на него Рудской, Антонов и Кабаков, – не можешь организовать личный состав!

– В рабочую группу его, – предлагает Грач, и в глазах прапорщика сверкают хищные красноватые огоньки, – а Бирюкова на кухню. Пусть кашеварит там безвылазно. А Изюмова – в поезд, давно просится.

Лёшка услышал – погрустнел, провёл ладонью по своей камуфляжной куртке. Карманы набиты печеньем, которое надавали девчонки в поезде. Да-а… дела-а… А той, темненькой, он вроде бы понравился. Жаль, что теперь не увидит её.

5.

Пронеслась, закончилась тёплая пора: к августу задождило, холодным туманом прибило к земле и пыль, и комаров.

Плита, кухня, рожи в раздаточном окне Бирюкову обрыдли, осточертели до невозможности.

– Товарищ майор, я выучил документы, прошу перевода из поваров в контроллёры.

Не вовремя – Кабаков паял детали и матюкнулся, что отвлекли.

– Забодали-замучали, как Полпот Кампучию… Бирюков, а кто готовить будет? Нет у нас других поваров. Ну ладно, на той неделе посмотрим, может, опять Изюмова поставим, оно, конечно, да – тяжело у плиты без смены.

Зря Лёшка надеялся. Изюмов, как узнал, что опять надевать поварской колпак, – ушёл ночью в самоволку, напился и, после, вычерпав для порядку «холодный», поехал на губу на пятнадцать суток. И Бирюков понял, что застрял на кухне надолго.

А младшие «пингвины», затая дыхание, ждали ритуального перевода в «старые». Пустяки: каких-то двенадцать ударов по пятой точке – и ты уже «дед» со всеми неуставными правами. Всё можно, и всё положено. Скоро домой!

Наконец, началось.

Никанора переводили первым. В бане ему отсчитали дюжину «горячих» раскалённым тазиком, и – незадача – кожа полопалась, пошла волдырями, а ожоги загноились. Лечили его тайком – посыпали раны стрептоцидом, закрывшись в подхозном свинарнике. Пока Беркут со Свистком толкли таблетку и сыпали порошок, Шарыч рядом накидывал свиньям дроблёнку, ругаясь, что никакими силами, даже дубася по розовым сальным хребтам лопатой, не отодвинешь хряков от корыта.

Худо-бедно Никанора подлечили. Остальных кандидатов на перевод деды, напугавшись последствий, решили лупить по старинке – ременной пряжкой, и с завистью Бирюков наблюдал, как вчерашние духи – Шаров, Свисток и Коныч-Кононенко, гордые от полученных синяков, ходят по заставе «руки в карманы», и вороты расстёгнуты так, что даже иной раз нательный крест видно.

– Что-то все дружно вериги понацепили! – издевался Грач. – вы мне еще бороды поотпускайте – я вам живо монастырь подыщу. Такой, что черпать – не перечерпать. А ну застегнуть крючки на воротниках, комсомольские переродки! Всем два часа строевой подготовки. Шаго-ом арш!

Бирюков внутренне улыбался, когда видел такие сцены, хоть и страдал от предчувствия, что суждено ходить ему в духах до дембеля. Что ж его-то, Лёшку, не спешат переводить, или не на того покровителя он в начале лета сделал ставку? Напрасно, выходит, кормил суповым мясом вологодского Капу-Копылова… Чем не угодил «старику»? Может, чересчур хотел угодить, перестарался?