– Тогда позову дежурного. – Он разворачивается на мягких подошвах и уходит.

Я помню, как ничего не делал, просто стоял и смотрел, как она умирала. Даже если они поверят мне, я все равно виновен. Им совершенно не будет дела до моего страха – что я боялся сделать с ним то, на что способен, если бы дал себе волю. В каком бы она состоянии сейчас ни находилась из-за этой задержки, часов, потраченных впустую, пока я был в бегах, – виноват я. Все из-за меня.

Металлический звон снова возвращает меня к реальности. Дверь открывается, и передо мной появляется, судя по всему, дежурный солиситор. Она небольшого роста, темно-рыжие волосы забраны в высокий хвост. Бормочет что-то насчет допроса, я киваю, хоть и не до конца понимаю, что она говорит. У нее обгрызенные ногти. Эти ногти каким-то образом обескровливают все мое какое-никакое доверие к ней. Ногти и поношенный костюм.

– Я в вас не нуждаюсь! – заявляю ей.

– Простите? – переспрашивает она.

У нее северный говор, она растягивает гласные, отчего кажется тугодумной, но я осознаю, что не вполне справедлив к ней. Она непонимающе глядит на меня.

– Я в вас не нуждаюсь, – повторяю я.

– Простите? Что?

– Я в вас не нуждаюсь. Я в вас не нуждаюсь. Я. В ВАС. НЕ. НУЖДАЮСЬ.

Она растерянно пятится.

– Ладно, – произносит она и стучит по двери, пока ее не открывают. – Удачи вам, – говорит она на прощание, не то чтобы совсем неискренне.

А на выходе из камеры бросает офицеру:

– Он сам по себе.

Гляжу на дверь, которая только что захлопнулась. Нацарапанное на синей краске слово «СВИНЬЯ» отчего-то заставляет улыбнуться.

Спустя несколько мгновений офицер открывает дверь и кивком приглашает меня выйти.

– На допрос.

Сердце снова стучит как бешеное. Я так и не выстроил в голове события в какой-то порядок. Что им сказать – что я пролежал ничком в углу? Если я без утайки расскажу, что был там, как это меня охарактеризует? Как человека, который способен проникнуть в чей-то дом и находиться там без приглашения? Что я пробрался в чужое жилище и прятался по темным углам? Кем же сочтут меня после таких признаний?

И кем же я буду, если не признаюсь в этом?

Когда Рори было четырнадцать, он выиграл приз – настоящий. Это был эквивалент Нобелевской премии за достижения в науке для детей. Помню, как он пробирался к сцене университетского лекционного зала: маленькая съежившаяся фигурка в огромном пространстве. Когда декан жал ему руку, он застенчиво улыбался, а я все смотрел на него, медленно подогреваемый завистью, пока наконец не раскалился добела. Для этой награды я был уже слишком взрослый. Люди хлопали. Кто-то говорил про «совершенно инновационный подход» к одному из самых сложных вопросов мировой теоретической физики. Математическая составляющая там была крайне заковыристой, но он со своей гениальностью сумел прорваться сквозь нее прямо к физическому смыслу, пока остальные застряли на цифрах. Но выиграл он не только поэтому. Это было мое решение, из наших ежемесячных дебатов с отцом. И пусть я выискал его у других физиков, когда готовился к дебатам, Рори этого не знал. Он знал лишь то, что украл мой ответ.

Меня заставили прийти на церемонию. Папа обещал после нее нам – ему – стейк в латиноамериканском стейкхаусе. Позже, когда стейк был съеден, а он получил от папы свой хлопок по плечу; позже, когда мы все вернулись домой и смотрели, как папа пьет виски, а мама – вино; позже, когда трофей поместили в самый центр каминной полки, Рори, которому я за весь вечер не произнес ни слова, подошел, взял свой приз и поставил его у моих ног.

– Он твой, – сказал он, стараясь не смотреть мне в глаза. – Папа, – продолжил он, все так же пялясь в пол. – Это его. Это он решил.