Однако человеку свойственно учиться. «Сегодня, – подумала я, – мне не скучно, и я уже не девятилетняя девочка. Я терпеливо ждала, и ястребы прилетели». Я поднялась медленно – ноги слегка затекли из-за того, что так долго не двигались, – и заметила, что держу в руке небольшой клочок ягеля, маленький кусочек ветвистого, бледного, зелено-серого лишайника, который может выдержать практически все, что ему уготовит судьба. Вот это настоящее терпение. Хочешь – положи ягель в темное место, хочешь – заморозь, хочешь – высуши так, что он начнет рассыпаться, мох все равно не погибнет. Он заснет и будет ждать, когда ситуация улучшится. Это впечатляет. У меня на ладони лежал маленький ветвистый шарик. Он почти ничего не весил. Повинуясь внезапному порыву, я положила это украденное крошечное напоминание о дне, когда я видела ястребов, во внутренний карман куртки и поехала домой. Через три недели, когда я смотрела на этот самый клочок, позвонила мама и сказала, что папа умер.

Я как раз собиралась выходить из дома, когда зазвонил телефон. Я взяла трубку. Ключи в руке перевернулись и звякнули.

– Алло?

Ответили не сразу. Мама. Ей было достаточно произнести лишь одну фразу. Вот эту: «Мне позвонили из больницы Святого Томаса». И я поняла. Поняла, что папа умер. То, что папы больше нет, стало окончательно ясно, потому что именно это она сказала после паузы голосом, какого я раньше никогда не слышала. Умер. Я очутилась на полу. Ноги стали ватными, подкосились, и я опустилась на ковер с прижатой к уху трубкой. Я слушала маму и не отрывала глаз от маленького комочка ягеля на книжной полке, невероятно легкого, живучего клубочка из жестких серых стебельков с острыми, пыльными кончиками и пустыми промежутками, наполненными воздухом, а мама говорила, что врачи ничего не могли сделать, наверное, сердце, и ничем нельзя было помочь, тебе не надо приезжать сегодня, не приезжай, ехать далеко, и уже поздно, дорога ведь неблизкая, и ехать далеко, так что не надо приезжать – и, конечно, все это не имело смысла, и никто из нас не знал, что, черт возьми, нам делать, что вообще надо делать и как с этим справляться, и мы обе, и брат тоже, пытались удержать тот мир, который уже исчез.

Я повесила трубку. Рука все еще сжимала ключи. В прежнем, исчезнувшем мире я все еще собиралась идти ужинать с Кристиной, моей австралийской подругой, философом, которая в это время находилась в комнате, – когда зазвонил телефон, она сидела на тахте. На меня смотрело ее белое лицо. Я сказала, что случилось. И настояла на том, чтобы все-таки пойти ужинать, потому что столик уже зарезервирован, конечно, надо пойти, и мы пошли, и сделали заказ, и нам принесли еду, и я не могла есть. Официант расстроился, спросил, может, что-то не так. Что тут скажешь?

Думаю, Кристина ему объяснила. Не помню, говорила ли она какие-то слова, но он поступил прямо-таки удивительно. Исчез, а потом появился у нашего столика с выражением сочувственной озабоченности, держа шоколадно-ореховый десерт с мороженым и воткнутой в середину веточкой мяты, посыпанный какао и залитый сахарной глазурью. На черной тарелке. Я смотрела на этот десерт. «Как нелепо», – подумала я. Потом: «Что это?» Вытащила мяту из глазури, поднесла ближе, поглядела на два маленьких листочка и аккуратно отрезанный стебелек, испачканный шоколадом, и подумала: «Он уже больше не вырастет». Тронутая и ошеломленная тем, что официант решил, будто бесплатный десерт и мороженое меня утешат, я рассматривала стебелек мяты. Он что-то напоминал. Я пыталась вспомнить, что именно. Мысленно я оказалась в Гэмпшире. Это было три дня назад в саду ясным мартовским днем, в выходные. Я поморщилась, потому что увидела у папы на руке глубокий порез.