В больницах я провела почти все детство: в кабинетах у бабушки и мамы – обе акушеры-гинекологи, – заполняла бланки рекомендаций карандашами и играла в прятки между ординаторской, абортарием и приемной. Скальпель, кюретка, ночные дежурства, вызывные, обсуждения диагнозов – все это становится частью жизни детей, если родители – врачи, их родители – врачи. И друзья их врачи, и родители друзей – врачи.

Поэтому медиков я люблю, уважаю и понимаю. И могу сказать, что работа врачом в России благородна настолько же, насколько и неблагодарна. Шесть лет он не отрывает головы от атласов и методичек, учит на латыни названия мышц и костей тела, готовится к экзаменам по настоящим человеческим останкам, за это время почти полностью выпадает из своего круга общения, обрастая знакомствами лишь в медицинской среде. Потом – год или два практики в больнице за копейки, еще лет десять работает «на имя», чтобы после тридцати с хвостиком начать за сорок тысяч рублей ежедневно выслушивать жалобы других людей. А потом искусно вальсирует между протоколами, законом, личной жизнью и мокрыми глазами родственников пациента, сующих конверты благодарности на достойную жизнь. Он входит в положение, испытывает сожаление, закрывает глаза на пренебрежение, а потом ломается от напряжения. И как итог кончает от алкоголизма и находит свое успокоение в цепочке фамилий, которые чья-то жена перечисляет по дороге к могиле мужа: «А здесь Костя, его не стало раньше папы на два года, здесь Виктор Евгеньевич, тут Пласов».

Когда подошла моя очередь, доктор, не здороваясь, взял мою историю, спросил про сроки травмы и боли, осмотрел колено, потом изучил свеженькое МРТ и сообщил: «У вас порвана связка. Лучше оперировать. Потом недели две на вытяжке. Ходить будете, бегать – не уверен».

Врачи не злые и не безразличные. Они циничны – это другое.

Я вытаращила на него глаза и про себя подумала: «В смысле, не уверен? Я не то чтобы планировала бегать, но расставаться с функционалом своего тела, полученным от рождения, не особо хочется». Но вслух лишь спросила:

– При чем тут операция? Я же сейчас хожу. Зачем такие кардинальные меры?

– Вы хотите со мной поспорить?

– Спасибо.

Он отвернулся к столу и попросил пригласить следующего.

Хромая к выходу из поликлиники, я попыталась достать из сумки пачку, но руки не слушались. Страх сковал шею и плечи, а низ тела полностью обмяк, да так, что придавило живот. Я упала на лавочку у выхода из здания, где люди надевали и снимали бахилы: «Что же теперь будет? Как со мной такое могло произойти? За что? Буду страдать теперь, беспомощная, в больнице». И в моей голове начали меняться кадры, где я, то в красивом деловом костюме, то лохматая с задранной перебинтованной ногой лежу, то в вечернем платье с блестками и микрофоном, то на костылях, обрюзгшая. «Я все потеряла. Какая глупость».

На выглаженной перед работой синей блузке стало разрастаться мокрое пятно, след от которого будет бросаться в глаза, даже когда оно высохнет. Я больше не чувствовала свой живот, потому что вместо него выросла дыра, такая большая, что можно было бы просунуть голову и посмотреть сквозь меня. Такая широкая, что подпирала горло, и я, кажется, перестала дышать.

Я начала оглядываться по сторонам, надеясь, что кто-то увидит меня, мои слезы, мое состояние, подсядет и спросит, в чем дело. Или даже обнимет и скажет, что все будет хорошо. Или что и так тоже бывает, но обязательно проходит. Но все были заняты своими горестями. Я взяла телефон, чтобы написать подругам, и они-то уж точно поддержат, и тут в горле стало горячо. Откуда-то из затылка стала высмеивать меня она: