Заказываю яблочный чай с хрустящими симитами. Чайки встречают прогулочные яхты, кормятся крошками выпечки. Истошно вопят, выражая благодарность щедрым пассажирам. Она смотрит на прожорливых хранительниц Босфора со светлой грустью в глазах. «В какой-то книжке прочла, что чайки – это безграничная идея свободы в жизни…» – «Так и есть. Я, например, в детстве мечтал превратиться в чайку, чтобы улететь подальше от школы…» Прижимается ко мне теснее. Улыбается. «А каким ты был в детстве?» – «Да ничего интересного… Обычным был». – «Не скромничай… Ну расскажи, пожалуйста».

Откусываю симит. Золотистые зернышки кунжута щекотно осыпаются в рукав моей голубой рубашки. Всегда ношу рубашки с засученными рукавами – еще одна глупая привычка. «Ушастиком был, худющим, с белой-белой кожей. У меня мама смуглая. Когда она гуляла со мной, все думали, что Сария-ханым устроилась няней. Никто не верил, что такой белокожий мальчик может родиться у такой истинно восточной женщины. Мало кто знал, что у меня бабушка по папиной линии русская…» Смеется и говорит, что судьба здорово подшутила надо мной. «Кто знал, что ты влюбишься в русскую? Ты получал знаки с детства…» Целует меня в подбородок, встает, берет меня за руку. Ведет к корме яхты. «Знаешь, если бы не Босфор, я бы не справилась со вчерашней грустью. Его воздух наполнен надеждой, которой мне так не хватает…» – «А она у тебя есть. Разве наша любовь – не надежда?» «Это другое… Моя надежда – это… ммм… Если даже мир исчезнет, мы все равно найдем друг друга… Если даже исчезнут ночи, мы будем светиться звездами в дневное время… Вот какая моя надежда». Яхта прогудела. Приближаемся к берегу…

…До Стамбула жила в ожидании. В томительном ожидании стука в дверь. Она курила в приоткрытое окно, прислушиваясь к шуму на лестничной площадке. Она доставала из духовки сливовый пирог, прислушиваясь к шуму на лестничной площадке. Она отдавалась нелюбимому мужчине с веснушчатыми плечами, прислушиваясь к шуму на лестничной площадке. В дверь стучали. Не те, кого она ждала…

Мирумир продолжала надеяться. Надеяться на то, что появится человек, который прижмет к груди, уверенно скажет: «Собирайся, мы уезжаем». Он скажет, и она, набросив на плечи бархатно-лиловый пиджак, уйдет. За ним, с ним. За судьбой.

Уйдет вопреки планам, обстоятельствам, трезвости разума… Ночами часто просыпалась от того, что ей чудились заветные слова из песни свободы. «Собирайся, мы уезжаем». Вскакивала с кровати, бежала в прихожую, где, кроме спящего рыжего кота и волнующихся сквозняков, никого не было. В итоге Мирумир решила сама отправиться за счастьем. Если счастье не идет к тебе, то ты сам должен пойти навстречу счастью…

Срывает с ног ботильоны с атласными шнурками. Широко размахнувшись, бросает обувь в Босфор. Ярко-малиновая парочка несколько секунд качается на волнах, после чего исчезает в глубинах пролива. «Что ты делаешь?! Не жалко обувь?» Я поднимаю ее на руки, осторожно сажаю на один из камней набережной. Под ноги подстилаю свою ветровку. Сегодня в Стамбуле похолодало. Весна морочит жителей мегаполиса своим непостоянством. «Плевать на ботильоны. Думаю, для сэра Пола Смита это большая честь. Теперь его детище покоится на дне Босфора…»

Сажусь рядом с ней. Закуриваю. Наблюдаю за проплывающим паромом. «А я думаю, Смит не будет в восторге от твоего поступка. Ну, как минимум, из экологических соображений». Улыбаюсь, обнимаю ее. «Да ладно тебе… „Не надо уделять одежде много внимания. Не зацикливайтесь на ней, а то сойдете с ума“. Знаешь, чьи слова?

Да-да, Смита. Считай, выбросила обувь, чтобы не сойти с ума…» – «Нас уже и без того считают чудаковатыми. Так что боты можно было не выбрасывать» – «А разве это плохо? По-моему, нет ничего хуже, чем быть как все…» Соглашаюсь.