Он частенько заходил к нашим родственникам, часами разговаривал с моей матерью, помогал доить коров. Я считал, что такое поведение недостойно истинного мужчины. Любая работа со скотом считалась сугубо женской обязанностью. А когда я однажды застал его за жаркой оладий, неприязнь сменило еще более сильное чувство – презрение.

Помню, как сильно я досадовал, узнав, что нас с Давыдом связывают еще и кровные узы. Давыд был братом моей родной матери. Но тогда такие подробности мне не сообщали, поскольку в то время я еще не знал, что меня усыновили.

О родстве с Давыдом без подробностей о настоящих родителях, я узнал от матери. Как-то, заметив мой напряженный взгляд, устремленный на Давыда, мама подозвала меня и сказала:

–– Давыд ведь твой дядя, сыночек…

–– Не хочу такого маленького дядю! – угрюмо пробурчал я и, не дослушав, что ответит мама, выбежал из юрты, громко хлопнув дверью.

Не могу сказать, что такое известие изменило мое отношение к Давыду. Я продолжал его тихо ненавидеть, хотя с его стороны не было никаких оснований для возникновения столь резкой неприязни.

… Упрямился я долго. А дядя Давыд лез вон из кожи, чтобы добиться моего расположения. Всячески заговаривал со мной, привозил подарки, учил всяким житейским премудростям. Но я по-прежнему глядел на него волчонком. Однажды дядя Давыд спросил:

–– Хочешь погостить у бабушки с дедушкой?

Мои бабушка с дедушкой жили в пятидесяти километрах от местности, где мы провели лето. Я никогда их раньше не видел, поэтому любопытство взяло верх.

–– Ладно, – снисходительно бросил я. – Съезжу с тобой.

Мы пустились в дорогу верхом. Помню, как проехали круглое, как лепешка, озеро, за которым раскинулась широкая пашня. За пашней находилось несколько дворов. Мы заехали в один, где стояли два дома. Один старый, другой поновее. В новом доме жили старик со старухой. Обстановка у них была небогатая, но все содержалось в чистоте и порядке. Нас приветили, как полагается встречать гостей, усадили за стол, налили чаю, выставили скромное угощение. Бабка долго смотрела на меня выцветшими глазами, потом сказала:

–– Похож больше на Тихоновых… Бледный он какой-то!

Я обиделся. Какие еще Тихоновы, когда наша фамилия – Ивановы? И почему это я «какой-то бледный»? Обиделся я так сильно, что отодвинул чашку с чаем и отложил надкусанную оладью. Я не знал, что это фамилия моего родного отца, а привечавшие меня старики, родители моей родной матери. Все это я узнал позже и понял, что они имели тогда в виду: бабушка сказала, что я уродился больше в отца, чем в мать.

Бабка с дедом, по всей видимости, готовились к нашему приезду. Бабушка напекла оладий, дед нажарил на вертеле карасей. Печеную рыбу нам завернули с собой, чтобы мы дома угостили маму. Помню, ее положили прямо в заплечную корзину, поверх сырой рыбы, которую нам тоже дали с собой в качестве гостинцев.

На обратном пути в местности Дулгалах был отрезок, когда надо было идти по кочкам пешком. Давыд, нагруженный тымтаем с тяжелой рыбой, угодил ногой в ямку между кочками и упал. Вся рыба из корзины вывалилась прямо на траву. Живая затрепыхалась на мокрой траве, а печеная безучастно уставилась побелевшими глазами прямо в небо. Давыд долго возился, собирая разбросанную рыбу. Каждую рыбину отряхивал и аккуратно складывал обратно в корзину. Сложив гостинцы бабушки и деда, мы едва тронулись дальше, как, пройдя несколько шагов, Давыд снова оступился и упал, опрокинув тымтай с рыбой во второй раз. Я громко засмеялся:

–– Ты все время падаешь, тебя надо прозвать Падающим (Охтор) Давыдом!

Давыд не стал меня ругать, лишь коротко бросил: