– Ты, Блау, и впрямь дурак или прикидываешься? – Рыжая выразительно постучала пальцем по лбу. – Или думаешь, раз с парой штурмовиков подружился, так все можно? Дай только повод – сожрут и не подавятся. Знаешь, что с такими умными сейчас делают?

– Можно подумать, ты знаешь, – с досадой ответил Пауль. Кому понравится, когда с тобой разговаривают, будто с малолетним?

– Я-то знаю. – Огрызнулась Хельга.

– Да ну? Откуда? – Спросил с сарказмом в голосе и тут же пожалел: девушка закрылась, будто ракушка. Только что яростно сверкала глазищами, а сейчас – сидит, словно замороженная кукла.

– У отца приятель был из социал-демократов, – тихо ответила она после молчания. – Из идейных. На митинги ходил, деньги вносил регулярно. Гитлера последними словами поносил. Отец его, дурака, предупреждал, чтоб рот на замке держал, да куда там.

– И что?

– И все. В тридцать третьем его гестапо15 арестовала. Ну, как арестовала. Запихали без объяснений в машину и увезли куда-то. Вернулся через полгода такой, что… В гроб краше кладут.

Пауль припомнил дерганые движения Юргена и торопливо кивнул. Он, кажется, вполне представляет, как выглядел этот социал-демократ.

– Вот от него я и знаю, как нынешняя власть со всякими умниками типа тебя разбирается. – Мрачно закончила Хельга.

– А он, что ли, рассказывал?

– Рассказывал. Его где-то в Ораниенбурге держали. Штурмовики там заняли старую фабрику в центре города. Все колючей проволокой оцепили. Туда людей и свозят. Заставляют бегать с гружеными камнем мешками по кругу. Кто свалится от усталости, бьют железными прутами, собаками травят. Законов никаких, творят все, что в голову взбредет. Сумеешь убедить, что все понял и теперь готов за их фюрера жизнь положить – может, выпустят. А, может, до смерти забьют. Как повезет.

Пауль неуютно поежился. Не очень приятно думать, что совсем недалеко от Берлина творятся такие дела. Здесь, под радостным весенним солнышком, в подобные ужасы не очень-то и верится. Нет. Стоило лишь вспомнить затравленное лицо Юргена, как все сомнения в правдивости рассказанной истории как рукой сняло.

– Вот я тебе и говорю, Блау, поменьше умничай и не лезь с инициативами, куда не просят. Раз эту табличку не ты повесил, то и снимать ее не тебе. Доставай уже книжки, что мне тут с тобой, до ночи сидеть?

Физика и геометрия неожиданно оказались далеко не таким темным лесом, как боялся Пауль. Всего-то и надо было, что опять начать учебник с самого первого урока. Сидящая рядом Хельга, как правило, остается довольной.

А вот кто никакой радости по поводу неожиданных перемен не испытывает, так это Фриц.

– Ты, Блау, друзей на математику променял, – заявил ему как-то приятель после школы. Пауль в ответ только пальцем у виска покрутил. А что еще ответишь?

Чем ближе двадцатое апреля, тем сильнее лютует гитлерюгенд. Через день изнуряющие марши. Камерадшафтсфюрер16 торжественно пообещал, что самолично порвет на куски каждого, кто будет недостаточно усердно тянуть ногу. Правда, желающих отлынивать и без его угроз немного: слишком уж большая честь на кону. Те, кто хорошо зарекомендует себя на финальном смотре перед штаммфюрером17, двадцатого числа отправятся во дворец спорта – маршировать перед Гитлером в день его рождения. Остальные будут топать по школьным дворам на обычных линейках.

Пауль в последнее время еле соображает, на каком он находится свете: кажется, вся жизнь состоит из бесконечных маршей, перемежаемых занятиями с Хельгой. Несколько раз в голове вспыхивала лихорадочная мысль отложить пока уроки в дальний ящик – в конце концов, после двадцатого жизнь вернется в более размеренное русло. Но каждый раз заставляет себя стиснуть зубы и на негнущихся ногах плетется в привычный садик. Кажется, чего стоит одна крохотная поблажка? Но – никакой капитуляции. Даже если она видится единственным шансом на выживание.