Двери скорой помощи отворились, и персонал больницы, заранее предупрежденный о «крайне тяжелом случае», увидел следующую картину: на носилках лежала девушка лет двадцати пяти, очень бледная, красивая, с тонкими чертами лица. Точнее, так можно было сказать, если бы лицо ее не было изуродовано и окровавлено до последней степени. Нетронутыми остались только глаза. Они были открыты, и они были пусты. Огромные голубые глаза ничего не выражали, кроме дикого ужаса и абсолютной безнадежности. Пальто этой девушки также было в крови, рукава были изорваны, в некоторых местах прилипли куски грязи. Обуви не было вовсе. Ее волосы, когда-то бывшие светлыми и густыми, теперь стали темно-коричневыми, спутанными и редкими. Она была в шаге от смерти, и никто не мог отрицать этого. На себе девушка держала маленькую девочку. Миловидную и очень грустную. Она была мертва. Она скончалась еще на месте аварии, но мать не соглашалась ехать без нее, она мало что понимала, но на любые призывы выпустить из рук ребенка начинала кричать и махать руками из стороны в сторону.

Их сбила машина, водитель которой заснул за рулем. Банальная до ужаса авария, сломавшая не одну жизнь. Привезенные оказались женой и дочерью известного тогда прокурора, Аркадия Васильевича Городного. Он был настоящим профессионалом своего дела, а также авторитетом в криминальных кругах. Его боялись, презирали и уважали одновременно.

Несмотря на попытки моего отца и проведенную операцию, девушка по имени Елизавета умерла. Отец боролся за ее жизнь двенадцать часов, он сделал все как надо и практически спас жертву аварии от смерти, но в последний момент ошибся. Он просто ошибся. Начав торжествовать слишком рано, отец задел сердце и убил своего пациента. Это было в половине первого ночи, 12 сентября 1990 года. Это был день, когда наша семья лишилась нормальной жизни. День, когда морально умер мой отец.

Не буду вдаваться в подробности, но как нетрудно догадаться, Аркадий Городный обвинил отца в смерти своей жены, пообещал засудить его и посадить на всю жизнь. Не знаю как, но отец оправдался, однако, лишился квартиры и работы. Мы переехали в Ржевку, тот район, в котором я прожил всю жизнь. В самый неблагополучный район Санкт-Петербурга. Отец не смог пережить всего позора, обрушившегося на него, начал пить и скончался через несколько месяцев. Он запил не от горя, не от чувства стыда, а потому, что лишился места и уважения петербургских высокопоставленных лиц. Дома же, как рассказывала мне моя мать, он каждый день проклинал Елизавету Городную и ее дочь. Он проклинал их, жертв несчастного случая, а не заснувшего водителя, и даже не Аркадия Городного. Он ненавидел мертвых людей. И ненависть сожгла его изнутри».

«Вчера я, кажется, начал говорить о Варе и ее звонке. Перечитывая все, что было написано мною об отце, я теперь отчетливо понимаю, что чувствую к нему презрение. Прости меня, Господи, что я терпеть не могу своего собственного отца. Умершего отца.

Так вот, о Варе. Она позвонила мне еще раз, но в этот раз говорила без слез и крика. Моя жена произнесла небольшой монолог: «Женя, я не знаю, что случилось. Да и не могу этого знать, ведь ты ничего мне не объясняешь, ничего не говоришь. Я люблю тебя и всегда буду любить. Я все еще надеюсь, что ты вернешься, что все будет как прежде. Меня убивает мысль о том, что ты, возможно, полюбил другую женщину… Мне легче думать, что ты сошел с ума. Я просто… просто, знаешь, думала, что это на всю жизнь. Тогда, увидев тебя впервые, я и подумать не могла, что когда-нибудь стану твоей супругой. Но так случилось: я приняла из твоих рук кольцо, и я об этом не жалею. Я никогда не буду об этом жалеть, даже если ты скажешь мне, что изменил. Мне просто важно знать: любишь ты меня или кого-то другого? Скажи мне, Женя, пожалуйста, скажи». Я слушал это спокойно, без волнения. Я дождался, когда она закончит и, выждав паузу, ответил без дрожи в голосе: «Я никого не люблю, Варя. И я тебе не изменял». «Если ли шанс, что ты вернешься ко мне?»– последовал ее вопрос. «Нет, никогда». Она бросила трубку. Теперь, кажется, все точно кончено».