– Только отрастил волосы.

Мама слегка приоткрывает рот, а потом закрывает, так ничего и не сказав.

В голове я прокручиваю сценку: с улыбкой сообщаю ей, каким ужасным оказался палтус. Мы смеемся над тем, как обе ненавидим Аризону и как жаль, что папе приходится жениться на женщине, которая увезет его в захолустье, чтобы быть поближе к ее родственникам. Я бы могла поведать о том, как мне грустно. Рассказать о зияющей пустоте, которую он оставил в моей душе.

Но я вижу, каким взглядом мама окидывает мои принадлежности для рисования, уложенные в сумку, и слова растворяются как мятная пастилка на языке.

– Почему бы не использовать место в чемодане для более практичной обуви. – Ее слова звучат не как вопрос, а как утверждение.

– Вообще-то мне нужны материалы для выполнения дедушкиных заданий.

Мама хмуро сдвигает брови.

Лена откашливается, и мы смотрим в ее сторону. После этого Элис снова бросает на меня взгляд:

– Самолет у тебя в одиннадцать утра, значит, из дому мы выезжаем в 8:45.

И она, развернувшись, направляется по коридору в свою спальню.

– Увидимся в машине, – кричу я вслед, но она уже меня не слышит.

Несколько минут мы с Леной молчим, пока я плотной стопкой укладываю вещи, в которых придется ходить, в невообразимо крошечный чемоданчик. Вдруг Лена спрыгивает с кровати и принимается изучать картины, висящие над столом. Преимущественно это наши портреты, написанные базовыми цветами, где фигуры обведены толстыми линиями, как в комиксах. Даже когда я не рисовала для «Тамблера», все равно тяготела к такому стилю.

– Господи, как же классно, – восхищается Лена.

– Да ну, отвратительно.

По привычке щелкнув пальцами, я подхожу к ней и касаюсь края холста. Когда-то я считала эти картины настолько прекрасными, что хоть звони в Музей современного искусства и устраивай дебютную выставку выдающегося юного таланта! Но теперь, спустя полгода, я вижу лишь плоские невыразительные мазки, как в раскрасках по номерам для школьников.

– Что, если… – Я осекаюсь, делаю вдох и продолжаю: – Что, если я окажусь худшей в этой программе? Что, если меня вышвырнут сразу после первого мастер-класса?

– Ну и пошли они тогда!

– Спасибо, утешила.

Лена понимает, что сморозила глупость, и с поникшим лицом чуть отступает назад.

– Эй! – Она опускается на кровать и хлопает рядом с собой. Я сажусь к ней. – Ты отличный художник, правда. Ты создашь потрясающие работы. Возможно, станешь самой лучшей. А потом встретишь какого-нибудь классного шотландца, влюбишься в него по уши, уедешь, и станете вы творческой парой, как Фрида Кало и Херальдо Ривера.

Впервые за день чувствую, как мышцы лица расслабляются. Улыбаюсь.

– Херальдо Ривера, говоришь?

– Ага, – отвечает Лена, и на ее лице расплывается ухмылка. – А что? Херальдо Ривера[7].

Следующие двенадцать часов я твержу себе, что мне не стоит беспокоиться о том, насколько хороши будут мои работы. О том, найду ли я почтовое отделение, чтобы отправить дедушке задания. И о том, придется ли мне целовать маму на прощание и делать вид, что я буду по ней скучать.

Я лишь прикидываю, каковы мои шансы повстречать в Ирландии шотландского художника по имени Херальдо Ривера.

СИДЯ В МАШИНЕ, я размышляю, что будет, если переключить радио с NPR на какую-нибудь поп-станцию. Честно говоря, мне хочется это сделать отчасти для того, чтобы позлить маму. Есть что-то ненастоящее в том, как мы едем: молча, сидя одинаково прямо, по совершенно пустым дорогам, да еще и слушая, как какая-то дикторша тихим голосом рассказывает про Бангладеш.

Устав от неподвижности, я все-таки поднимаю руку, тянусь к ручке переключателя и кручу ее до тех пор, пока не слышу тяжелые электронные басы. Я бы и звук прибавила, чтобы устроить настоящую сцену, но даже мне в такую рань не вынести бьющей по ушам музыки.