Официантка удивленно вскидывает брови, но забирает посуду и уходит.

– Как грубо, – возмущается мама, когда официантка не может нас слышать.

– Нет, это ты вела себя грубо, – начинаю я, но быстро передумываю. – Просто расслабься. Все хорошо.

– Если я плачу за кофе, то хочу, чтобы он был именно таким, какой нужен мне. А не выяснять, что я пью: молоко или сливки.

– Ладно, – говорю я.

К тому времени как нам приносят новый кофе и заказанный чай, я уже допиваю свой горячий шоколад. В воздухе повисает неловкость, гуще самых жирных сливок, которые только можно купить в Европе.

Находясь в Париже, я невольно задаюсь вопросом: как такое место, как Эванстон, может поддерживать волю к жизни? Как вообще смеет город занимать какую-то территорию и тратить чернила на карте, если в нем нет мощеных брусчаткой улиц, зелено-голубых крыш или такого огромного количества значимых персон, что они затмевают всю остальную красоту? Ни одно здание в Париже не обладает такими чистыми до тошноты линиями, как дома в пригороде. Париж такой разный. Вот целый квартал уличных художников, продающих туристам картины размером с открытку; а здесь немецкая пара пристегивает замок к перилам моста через Сену; стайка школьников, смеясь и пихаясь, переходит мостовую; мужчина выгуливает на поводке кота. Кажется, будто это место одно временно трещит по швам и срастается миллион раз в секунду.

Я чувствую себя Гарри Поттером, прошедшим сквозь кирпичную стену на заднем дворе «Дырявого котла» и впервые попавшим в Косой переулок. Как жаль, что мои чувства: зрение, обоняние, слух и осязание – развиты не на таком запредельном уровне, чтобы прочувствовать Париж до такой степени, что он никогда не сотрется из моих воспоминаний.

Мы проходим книжный магазинчик с витриной, занимающей почти весь ярко-синий фасад, и вы цветшей фиолетовой вывеской La Belle Hortense. В окне виднеются плотные ряды книг: одни знакомые, но большинство – нет. Их обложки – скорее воплощение любви к современному искусству.

Даже не заходя внутрь магазина, я могу вообразить его запахи (кожи, плотной бумаги, рождественской ели и масла пачули) и бесчисленное количество историй, разворачивающихся за стеклянной витриной. Я представляю себе встречи анархистов, тайком вырывающих страницы; влюбленных туристов; прячущиеся от дождя парочки; одинокие души, ищущие пристанища. Все они существуют в этом крохотном местечке.

Я останавливаюсь. Что-то неведомое так и манит меня туда.

– Хочешь зайти? – спрашивает мама.

Хочу. Но, подойдя к витрине, замечаю, что свет выключен, а перевернутые барные стулья, похожие на сказочные оленьи рога, стоят на столах.

– Он закрыт. Часы работы 17:00 – 02:00.

– С пяти вечера до двух утра, – поясняет мама.

Это бар. Литературный бар, где, судя по прилавку, ты выбираешь какую-то новую книгу в мягкой обложке и читаешь, попивая вино из бокала. В этот миг я рисую себе совершенно новую жизнь: мы с моим женихом – завсегдатаи La Belle Hortense, и владелец уже знает, какие именно новинки меня могут заинтересовать и какое вино к ним может подойти.

– Мы сможем вернуться! – говорит мама, на что я киваю.

На самом деле есть такие места, в которые ты не вписываешься. И здесь, в этом книжном магазине, открытом только по вечерам, нет места для Норы Паркер-Холмс, ученицы средней школы из Эванстона. Конечно, я могу зайти внутрь, но так и останусь туристкой во всех смыслах этого слова. Я не соответствую La Belle Hortense, и это осознание наполняет меня невыразимой пустотой.

Целый день мы ходим по магазинам. Мама ведет меня в «Лонгчамп», где покупает мне темно-синюю сумочку, которую я бы никогда сама себе не купила. Цена вызывает у меня легкий ужас («Это же отдых, – говорит она. – Мы в Париже. Покупай в тех местах, которые имеют для тебя значение!»).