ерунда. Был у него один раз – совершенно уже не о чем говорить, нет ничего даже для поддержания товарищества. Но одиночество мне страшно – так я привык бессознательно иметь рядом с собой тебя. Я говорю искренно. Я увижу тебя очень нескоро. Мне предстоит переплыть до тебя океаны трудностей. Ты ведь знаешь, как трудно в Москве всё дается.

Самое тяжелое – без тебя мне плохо работается.

И так пусто и уныло в Москве. Я не представляю себе, чтобы любящий человек, при всех возможностях, мог вести себя так, как ты вела себя, когда я уехал один в Тамбов.

Значит – не любила. Не обижайся за старое заросшее воспоминание.

Ты вспомнила к чему-то Сокольникова[293]. Извини, но уж очень глупо. Передаю тебе самый искренний, глубокий и горячий поклон и привет Дениса[294]. Ответ ему надлежит послать непосредственно.

Я работаю. Иногда меня питает энергия остервенения, чтобы выбраться на чистую независимую воду жизни. Главное – независимую. Очень мне тяжело зависеть от всех случаев. Это отчасти гадко. Но какая стерва со мной поступала хорошо? Я совсем не хочу быть «общеполезным» работником, я хочу быть покойным и счастливым (форменное мещанство!). Всё это я знаю – и дешевкой меня не возьмешь.

Пишу о нашей любви[295]. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще, настоящий писатель это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается.

Но это ничуть не облегчает личной судьбы писателя – он неминуемо исходит кровью. Как всё грустно, однако, Мария!

Завтра я получаю книжку (вышлю тебе сразу), через месяц-два[296] будет другая и т. д.

В Совкино мне говорят, что на мои вещи нельзя писать рецензий, а надо писать целые исследования и т. д. – до того, дескать, они хороши. Отчасти это преувеличено, но всё же каждому должно быть лестно. А я бы многое отдал, чтобы поспать с тобою ночку. Вот какое животное твой муж! И ничто сейчас меня не утешает. Вот доказательство: книжку я мог получить в субботу, а я не пошел в «Мол[одую] гв[ардию]», а пошел после службы купаться. Не было никакого интереса разглядывать свою книжку без тебя. От тебя же не было писем, и я решил, что тебе тоже вся эта музыка неинтересна, – и купался, глядя на Кремль.

Ты от меня далека и невозможна. Сейчас читал свои стихи. Предполагаю издать их, но только не в «М[олодой] гв[ардии]», хотя Молотов просил их дать через неделю.

Помнишь ты такой отрывок:

[297].

Меня это тронуло нынче больше, чем когда я писал эти строки.

Вот что самое страшное в человеке – когда его люди не интересуют и не веселят и когда природа его не успокаивает. Т. е. – когда он погружен весь в свою томящуюся душу. Так обстоит у меня. Сегодня – воскресенье – ездил к аэродрому, должны быть мотоциклетные гонки, но не состоялись[298]. Я пешком дошел почти до Серебряного бора. И ничто меня не тронуло, не успокоило и не обрадовало. Природа отстала от меня. Легко понять – почему, но говорить неохота.

Все равно без самоубийства не выйдешь никуда. Смерть, любовь и душа – явления совершенно тождественные. Это ты знаешь и без меня хорошо.

Брошу об этом. Но я не знаю, как дождаться тебя, – так долго еще ты там будешь. Я не хочу тебя ни учить, ни просить – не умею, и человека ничему настоящему научить нельзя.

Только не лги мне (об этом ты меня все просишь). Знаешь, ложь как-то выходит, т[ак] ск[азать], «нелитературно» – ее всегда учуешь, а иногда и просто нечаянно узна´ешь. А ты солжешь мне обязательно. Что-то есть в тебе, против чего я всегда протестовал, – ложь, замаскированная лучше правды. Тебя, особенно в последние годы, стали сильно интересовать и мужчины, и многое другое, к чему раньше ты такого явного интереса не выказывала.