…[9]

– Даже о пупке?!?! – удивилась я тоном маленькой подлизы, чрезмерно интересующейся всякой белибердой из учительских уст.

– О да… О том я и говорю… О пупке и его соседях снизу…

Ну что за вечер. Что за инопланетный план соблазнения. В самом деле черт знает что. Если бы мне кто-то сказал, что однажды я сяду в полночный поезд метро с Виктором Гюго собственной персоной и что к тому же это будет меня заводить, вот честное слово, хотела бы я увидеть этого человека.

Тогда я его спросила, такая типа святая дотрога:

– И что же? Вы их не помните, о тех соседях?

– Помню, но… Э-э-э…

– Э-э-э что?

– Ну, в общем, мне бы не хотелось никого шокировать. Мы все-таки с вами в общественном месте, – прошептал он, указывая мне глазами на абсолютно пустой вагон.

И тут, в этот самый момент моей жизни, подъезжая к Северному вокзалу, я сказала самой себе три вещи:

Во-первых: я хочу переспать с этим милашкой. Я его хочу, потому что мне с ним весело, а если хорошенько подумать, так в мире нет ничего приятнее, чем вдвоем с милым парнем веселиться в постели.

Во-вторых: я буду страдать. Я снова буду страдать. Заранее понятно, что история провальная. Из серии войны миров, столкновения культур, классовой борьбы и тому подобного. Значит – ничего не давать. Раздеваюсь, прислушиваюсь к себе голодной, наслаждаюсь и сваливаю. Никаких телефонов, никаких смсок назавтра, ни ласк, ни нежных поцелуев в шейку, ни улыбок, ничего вообще.

Никакой нежности. Ничего такого, что могло бы оставить воспоминания. Стишок во славу, пожалуйста, но лишь пресытившись безмерно, не то наутро в понедельник я снова буду скулить как дура, подолгу замирая с крольчатами в руках.

Потому что вся эта вереница тактильных стишков, конечно, очень красива, но это типичный приемчик съема, причем прекрасно отработанный. Судя по всему, он уже тысячу раз его применял, раз знает их все наизусть.

К тому же у меня вовсе не длинные волосы.

Так что там, наверху, молчать, подытожим перед наступлением. Маршрутный лист предельно прост: здрасте, мсье. Добро пожаловать, мсье. До свидания, мсье.

Было приятно.

В-третьих: только не у меня. Только не там.

– О чем вы думаете? – забеспокоился он.

– О номере в гостинице.

– О боже, – простонал он, якобы шокированный, – пушкинские героини… Мне стоило остерегаться.

Возбужденно улыбающийся поэт – это действительно очень соблазнительно.

Я смеялась.

– О смех, ты открываешь мне свою небесную обитель…

Лучше и не скажешь.

После череды событий, после кроличьей норки с червонной пуговкой иль рубиновым фермуаром[10], после круглого милого неприступного зада и тайного хода, таящегося меж двух холмов, куда врагу не подобраться[11], после нескольких часов прекрасных глупостей и болтовни на старом добром языке былых времен, когда мы уже отдыхали и он прижимал меня к себе, я спросила его:

– Ну а ты сам?

– Что я?

– Это всё штуки, которые ты вычитал в книгах, ну а ты сам можешь сварганить хоть что-то прямо сейчас? Для меня?

– Ты о чем, о ребенке? – будто бы ужаснулся он.

– Да нет же, идиот. О стихотворении.

Он так надолго замолчал, что я уж подумала, что он уснул, и, кстати, собиралась последовать его примеру, когда он вдруг приподнял прядь моих волос.

Поглаживая на моей ягодице усики моего Мушуки, он прошептал мне на ухо:

Я улыбнулась в темноте и стала ждать своего часа.

Я не хотела засыпать. Заснуть значило бы довериться, отдаться.

Конечно, я уже страдала вопреки самой себе, еще бы. Когда кто-то тебя смешит, сколько ни отрицай, но твое сердце уже поимели.