– Куда? – неожиданно встрял в разговор Белый.

– В карантин.

– Ну, Лен!

– Не Ленкай мне тут! – рявкнула она на него, будто шавка последняя. Мое впечатление об этой женщине тут же испортилось. – Он вообще тут находиться не должен! Просто в карантине вчера мест не было. Вот его к вам и закинули. Так что все. Никаких разговоров. Парейко? – окликнула она меня еще раз. – Тесак этот оставляй, а сам с вещами на выход. У тебя две минуты.

Женщина вышла. Дверь за нею закрылась. Я сразу понял, что распорки в дневное время тут не стоят. Посмотрел на Слона. Думал, он отчитывать меня будет. Но он не стал. Уселся к себе на кровать. Сказал, чтобы я собирался.

– Ну и не попадайся так больше, малой. А то можно ведь и в кичу уехать, и за халатное отношение потом спросят с тебя мужики. Понял?

Я снова кивнул. Собрал небольшой мешок. Сигареты, чай и пол колбасы сокамерникам оставил. Поблагодарил за гостеприимство, сказал спасибо и встал у двери.

– Спасибо Богу Исаку, – ответил Белый, широко улыбаясь. – А тому, кто так говорит, знаешь, что в сраку?

Я помялся. Опустил голову.

– Да нормально все, Диман, – сказал он, продолжая давить мне лыбу. – Просто в тюрьме спасибо не говорят. Обычно отвечают: «Сам знаешь».

– Сам знаешь? – переспросил я, накренив брови.

– Ну, да. Не все просто знают, что у этого выражения есть продолжение. От того и непонимание.

– А какое у него продолжение?

– Где разум есть, там слов не надо, – произнес Белый уже без улыбки. – Запомни это. В будущем тебе обязательно пригодится.

Я кивнул. Да, опять кивнул. Не опять, а снова. Кивал я часто, муторно и натужно. Но зато я честно вам все рассказываю.

Дверь открылась. Меня вывели и отвели куда-то в конец бетонного коридора. Остановили почти что напротив бани (или душевой, уж не знаю, как вам удобней). Открыли камеру и сказали мне заходить в нее. Я зашел. Она была, наверное, раза в два меньше той, из которой я только что вышел. В ней сидело три паренька. Кровати было всего четыре (две двухъярусных) и маленький стол. Попав внутрь, я вновь поздоровался, задал дежурный вопрос, на что услышал, что хата людская, после чего разместил свои вещи на одной из кроватей. Ребята выглядели растерянными, как я. Я легко и непринужденно завел ознакомительную беседу, в ходе которой мне удалось узнать, что сидят они немногим больше моего (на пару дней). Одному уже дали срок по статье двести двадцать восьмой части второй – 3 года общего режима.

– А вторая часть – это что? – с неподдельным интересом любопытствую я.

Тот нарочито вздыхает.

– Хранение. Восемь грамм. Дживиаш.

Дживиаш. Вероятно, вид какого-то особенного наркотика. Я хотел спросить об этом, но почему-то не стал. На лице у парня было столько печали, будто его вот-вот уведут на казнь. Решив, что лучше его оставить, я быстро опросил остальных. Один из них заехал за кражу со взломом. Сам он был с Купино, сидел напротив меня, рьяно жестикулировал, повествуя о том, как глупо попался, а следом еще глупее от мусоров убегал. И все бы хорошо, рассказывал он очень весело (звали его, кстати, Вениамин), да только было у него одно слово паразитирующее, услышав которое в конце каждого (без исключения) предложения, я понял, что школьные учителя с напутствиями об избежание в речи таких слов, как «короче» и «блин», просто еще в Купино не бывали.

– И тут я выбегаю, на хуй! Они за мной, на хуй. Я сшибаю, на хуй, всех поросят, на хуй. Спотыкаюсь, бегу, ударяюсь коленом, на хуй, о прут какой-то. Смотрю – вся нога в крови, на хуй. А бежать еще две версты, на хуй…

Ну, вы сами все поняли. Подобное окончание, конечно, вселяло какую-то задоринку в общее настроение всей истории, но под конец начинало надоедать. Да и внимание, ненароком, уже на нем акцентировалось изрядно. Но рассказ я дослушал. Перебивать парня, который из сарая украл двадцать тысяч, спрятанные под корытом свинячим, было как-то неправильно. Эстафету он уверенно передал другому. Тот был, похоже, самым компетентным в делах тюремных из всей этой публики. Только видок был каким-то странным – сам лысый, улыбчивый до делов, говорит: