Доктор так сокрушительно посмотрел на меня, а я не успела понять, что произошло, но мне вдруг разом открылась вся глубина моего несчастного положения. Уже без энтузиазма я продолжала лепетать:

– Единственное объяснение вашей абсолютной уверенности в том, что я никогда не получу доступа к доказательствам своих слов, и у меня не появится возможность поставить под сомнения ваши, – это знание. Знание о сроке моего заключения…

Опять этот его мрачный вид.

– Я никогда отсюда не выйду, да?

Он молчал. Своим тяжёлым пронзительным взглядом из-под угольно-чёрных ресниц снова подначивал меня взорваться. Провоцировал. Ждал.

– Только при таком раскладе вы могли бы программировать меня как вам угодно.

Вулканом во мне вскипели эмоции. Невыносимая физическая боль в груди разрывала меня изнутри. Желание громить всё: раздолбить этот стул дурацкий об его стол треклятый, резной, схватить ноутбук, разбить им стекло, сорвать гобелен, шторы, сжечь их к чёртовой матери!

Я не смогла больше сдерживаться и забилась в истерике.

Когда всхлипывающую меня (больше похожую на зомби из того фильма, что мы смотрели с O’Дойлами) выводили Тёмные из кабинета Беньямина, через сопли и слёзы я снова и снова бормотала себе под нос: «Только скажите, родители знают, где я?»

* * *

В тот вечер я не пошла на встречу с маленьким Густавом. Всё казалось каким-то неважным. Ни сил, ни желания на реализацию запланированного побега не было. Не говоря уже об уроках езды на велосипеде. Да и не смогла бы я притворяться, что не пытаюсь выведать у приятеля информацию и не планирую отобрать у него транспорт.

Лёжа в постели, я думала о том, зачем мне это всё. За что я цепляюсь? К чему мне теперь стремиться, чего хотеть, на что надеяться? Какой смысл в такой моей жизни? Хотя жизнью это сложно назвать, скорее, просто форма существования. Чёрт! И как так вышло, что банда лекарей Беньямина ворвалась в спальню, нарушив логичное завершение моей бренной жизни. Какие у меня теперь перспективы на будущее? В прочем, плевать! С настоящим бы разобраться…

Эту ночь и почти весь следующий день я провела без сна и покоя от беспорядочных мыслей. Я устала от них, от себя, от бессонницы, тело ломило от отсутствия движений, желудок ревел. Мне пришлось покинуть постель.

Не очень-то отрывая ноги от пола, я пошаркала к зеркалу, словно ходячий мертвец. Не знаю, к чему так драматизировать: отражение в зеркале не вызывало каких-то особых эмоций. Мне представлялось, что я выгляжу крайне уставшей, измученной, с серой кожей, впалыми щеками, мешками под глазами. Но нет, ничего подобного.

Я – это я, без особых изменений. Волосы чересчур отросли, подстричь бы их, но они даже не торчат в разные стороны. Щёки по-прежнему, как у малыша, круглые. Васильковые (так всегда называла их мама) глаза мои не потускнели, и даже краснота с них уже спала. Мешки, правда, были, и губы пожёванные. А в целом, вполне здоровый вид.

Только что это? Будто мыло попало мне в глаза, или зеркало отчего-то вдруг начало искажать отражение. Как бывает в кривых зеркалах: мой нос в отражении стал менять форму. Я уставилась на себя, потёрла глаза, попыталась остановить безобразную кожную массу, потёкшую мне на губы. Пока я смотрела на рот, нос в отражении проваливался в глубину лица. Шокированная я взглянула на руки. Ужасные руки в отражении! Старушечьи, мертвецкие. Я отвела взгляд от зеркала. Моя бледная рука выглядела вполне естественно.

Потрясённая, я снова глянула на отражение и заорала во всю глотку, отлетела от зеркала, стоявшего на полу, и, потеряв равновесие, упала навзничь. Ударилась мягким местом о каменный пол, а затылком – о край деревянной кровати.