В последующие годы было уже полегче: я понимала, что меня ждет в лагере, знала многих ребят и взрослых, и меня все знали. Мы даже пели песни, но это – пока ехали по Москве. А за Москвой замолкали, чтобы не откусить себе языки. Я старалась сесть поближе к кабине водителя – казалось, что там трясет меньше. Вообще, с тех пор безумно боюсь тряски.

Ну, вот мы и приехали. Пыль кончилась, и мы вдохнули, наконец, свежего воздуха. Водитель откинул борт машины, выпрыгнули взрослые и стали снимать нас. Когда очередь дошла до меня, я с радостью прыгнула кому-то в руки.

Я стояла на траве и топала, чтобы отошли ноги. Наши вещи быстро выгрузили, велели взять их и куда-то нас повели. Точнее, всех, кроме меня, я и хотела пойти, но не смогла поднять свой чемодан.

Другим детям было тяжело, но они как-то тащились, а я не могла сдвинуться с места, да еще ноги кололо иголками. Мне было безразлично, что они уходят без меня. Но один из вожатых оглянулся и вернулся за мной. Он взял мой чемодан: «Что, кирпичи везешь?»

Да, мама постаралась, положила мне все, что только могло понадобиться. На чемодане она крупно написала фамилию – читать печатные буквы я умела. Но из чемодана я так ни разу ничего и не взяла. Наши вещи хранились в кладовке, мой чемодан завалили другими вещами, и, когда я приходила туда, то не могла его достать без чьей-либо помощи.

В банный день нас заставляли менять белье, и тут вожатым приходилось нам помогать: каждому малышу найти свои вещи, достать то, что нужно, и отнести это на раскладушку. Раскладушки были такие же, как и в бомбоубежищах, госпиталях, детских садах: скрещенные деревянные ножки с натянутым брезентом. У нас не было ни тумбочек, ни стульев, только табуретки и скамейки.

Чем дальше – тем больше вспоминается. Ведь это целая эпоха – мои пионерские лагеря. Сейчас трудно даже представить молодым и не очень, как все тогда было. Дети на грузовиках. Раскладушки в старой церкви.

Я была спокойным и послушным ребенком. Только когда думала о маме и бабушке, уходила куда-нибудь подальше ото всех и плакала. Так было в первое лагерное лето. Один раз меня увидел наш вожатый, подошел и спросил, что я плачу. Я сказала, что хочу домой, к маме. Он взял меня за руку и стал со мной ходить туда и обратно и говорить: «Ты не плачь, скоро родительский день. Мама твоя приедет, привезет что-нибудь вкусное. Ты только при ней не плачь, а то она расстроится, не сможет работать и начальник ее заругает. И чего плакать-то, мы ведь недалеко уехали, и родители ваши могут в воскресенье приехать. Ты играй с девочками и не думай, и воскресенье быстро наступит. Договорились?» Я успокоилась, кивнула. Он отпустил мою руку и ушел Я все запомнила и даже повторяла его слова другой девочке – она плакала все время. Но почему-то мне постоянно хотелось, чтобы меня опять кто-нибудь взял за руку.

Вот и родительский день. Мы не знаем, когда они приедут. Вожатые стараются нас занять, но нам не до этого. Мы ждем. Я смотрю на дорогу. Проезжают машины грузовые, легковые – не к нам. Потом – обед, затем мертвый час. Всё! Не приедут! Идем на полдник. И вдруг въезжает грузовик! Из него выпрыгивают люди. Вот и моя мама! Она меня еще не видит, высматривает среди других – нас много. Я боюсь, что она меня не узнает, кидаюсь к ней и – нервы мои не выдержали, – рыдаю на бегу. Мы обнимаемся – вот он, родной запах. «Ну, что ты? Я же приехала. Нам долго машину не давали, с утра ждали у завода».

Нам объявляют, что с родителями можно гулять два часа, до ужина. Неужели она опять уедет… Я стараюсь об этом не думать. Беру маму за руку и мы идем в лесочек, садимся на траву. Наконец-то со мной моя мама! Она быстро достает из сумки всякие вкусности, раскладывает на салфетке: «Кушай, Наточка!» Но я не могу. Истерика застряла во мне, а плакать боюсь – помню слова вожатого. Мама приглядывается ко мне и начинается…