Жизнь моя после приезда в Узбекистан круто поменялась. Мы снимали небольшой саманный домик, больше похожий на сарай, у одной узбекской семьи на окраине Каттакургана – небольшом городке в километрах 70 от Самарканда. Из мебели у нас было: железная кровать, стол и два стула.

Я быстро сдружился с местной ребятней; из-за того, что они совершенно не знали русский (в Средней Азии влияние империи было не столь сильным), говорил с ними по-татарски. Они хорошо меня понимали (татарский и узбекский языки относятся к одной тюркской языковой семье), но смеялись над моим произношением и убеждали меня, что я неправильно выговариваю слова. Впрочем, смеялись они беззлобно, никого национализма я не чувствовал, и, вероятно, очень скоро заговорил бы на чистейшем узбекском языке, если бы меня не отдали в детский сад, где в ходу был только русский. Узбеки своих детей в детсады не отдавали, предпочитая домашнее воспитание государственному, казенному, выводя тем самым своих любимых чад от слишком раннего давления имперской идеологии.

Главное, чего мне тогда не хватало – это семьи. Лишившись уютного домашнего тепла, всегда исходящего от бабушки Раузы, дедушки Заки, тети Лины и других родственников, оставшихся в Казани, я не то, чтобы захандрил, но чувствовал себя как-то очень одиноко и не защищено. Наливное казанское яблочко стало морщиться и терять былую упругость и жизненную силу.

Меня стали преследовать ночные страхи. Осенью, во время хлопкового сезона, отец, устроившийся мастером в ремесленное училище, уезжал вместе со своими воспитанниками в длительные – до 2-3- месяцев – командировки на сбор хлопка. Хлопок – главное богатство Узбекистана, и сбор его был важнейшей государственной задачей, в выполнении которой участвовало все население республики, начиная с 7-8 летнего возраста и кончая глубокими стариками. Мать в то время работала на кирпичном заводе, часто в ночную смену. Раньше она торговала фруктами и овощами в ларьке, но за это мало платили, а нам нужно было много денег, чтобы рассчитаться с какими-то казанскими долгами.

В общем, из-за всего этого по ночам мне приходилось оставаться дома одному. Сначала меня отдали в круглосуточную группу в детский сад, откуда меня не забирали целыми неделями. И я возненавидел этот казенный дом, считая, что он лишает меня моих родителей. Поэтому я был согласен на все, даже оставаться по ночам дома один, лишь бы меня не отдавали в круглосуточную группу.

Но оставаться дома ночью одному было настоящей пыткой. Я лежал на большой железной кровати и смотрел в окно. В него заглядывали огромные звезды, кажется, протяни руку и их достанешь – только в Средней Азии звезды так близки к человеку. Их таинственный свет манил и увлекал в неизвестные дали. Но вдруг в окне начинали мелькать какие-то тени, мне чудилось, что в комнату лезут звери: волки, медведи, совершенно немыслимые чудища с огнедышащими головами. По коже, несмотря на  ночную южную духоту, пробегал озноб. Я глубже прятался под одеяло, но глаз от страшных картинок отвести не мог.

Вдруг в открытом окне показался темный силуэт человека, он заглянул в комнату, в сиянии луны осветился его безобразный, с раскрытой пастью и кровожадными клыками лик. Не помню, закричал ли я, но душа ушла в пятки, сердце пятилетнего малыша готово было выпрыгнуть из груди.

И тогда я понял: страшнее человека зверя нет.

Это случилось в жаркий летний воскресный день. Я играл под тенью раскидистой чинары на берегу арыка: набирал в ладошку жирную глину и, выдавливая ее крупными зернышками, строил высоченный глиняный замок. Арык был запружен: живительная влага направлялась на близлежащие огороды. Но тут пришел какой-то узбек в старом залатанном чапане и кетменем раскидал запруду, навалив большие комья глины на противоположном берегу арыка. Мутный поток воды, журча и переваливаясь через камни, устремился в освобожденное русло. Мне показалось, что свежая глина на том берегу, только что навороченная кетменем дехканина, больше подходит для осуществления моих строительных замыслов. Я разбежался и перепрыгнул через обмелевший арык, однако приземление было не совсем удачным. Я упал, вытягивая руки вперед и вонзая их в комья глины. Вдруг снизу, из бывшей глиняной запруды, мне в лицо ударил фонтан крови. Наверху глиняного кома блестящим треугольником торчал осколок оконного стекла, в него-то я и вонзился со всего размаху. Правая кисть, как кончик надломленной ветки джуды, безжизненно повисла на руке, из нее продолжала фонтанировать кровь, в которой я успел вымазаться с головы до пят. Именно этот вид крови, а не боль, привел меня в неописуемый ужас и я заорал во всю глотку, как кричит старый больной ишак, когда чует, что его ведут на бойню.