Когда наступило лето, стало полегче. Мы ходили учиться в поля, и солнце и всё это обилие света не давали думать о плохом. На открытом воздухе маскировка тайной школы превращалась в игру. Часами мы репетировали пьесу, которую я хотела поставить к Рождеству на ферме у Майи, читали вслух сказки Андерсена и братьев Гримм, а также запрещенные стихи, которые я помнила из детства, когда еще существовала австрийская школа.

Время от времени доносился подозрительный шум, и я сразу замолкала, и тогда Сепп брал меня за руку и успокаивал меня, глядя своими ледяными глазами. Годы спустя я узнала, что Сепп стал одним из самых молодых нацистских коллаборационистов. Он участвовал в сортировке заключенных в концентрационном лагере в Больцано.

Карабинеров и чернорубашечников я видела во сне каждую ночь. Я просыпалась в панике, вся в поту, и потом часами смотрела в потолок. Прежде чем снова уснуть, я обходила весь дом, чтобы убедиться, что они не пробрались внутрь. Я заглядывала даже под кровать и внутрь шкафа, и мама, которая просыпалась от каждого шороха, говорила из другой комнаты:

– Трина, можно узнать, что ты делаешь на ногах в такое время?

– Я должна убедиться, что там нет карабинеров! – отвечала я.

– Под кроватью?

– Да…

– Ох…

И я слышала, как она переворачивается на другой бок и бормочет, что я схожу с ума.

Тем временем тайных школ становилось все больше. Контрабандисты привозили нам из Баварии и Австрии тетради, счеты, доски. Они оставляли всё священникам, которые потом распределяли их между нами. Фашисты, повсюду развесившие свои таблички Запрещено говорить по-немецки, не смогли толком итальянизировать вообще ничего и никого и становились всё более агрессивными.

С приходом зимы дети, чтобы обмануть карабинеров, начали маскироваться. Они заворачивались в пальто, будто у них была температура, надевали кое-как, наспех подогнанные под них рабочие комбинезоны, наряжались так, словно собираются на первое причастие… Когда вечером я возвращалась на велосипеде с занятий и видела вдалеке свой дом с закопченными окнами, мерцающими от света масляной лампы, я начинала смеяться – оттого, что снова вышла сухой из воды.

Однажды мы с Барбарой пошли гулять. Мы целовались в траве, а когда поднялись, одежда у нас была вся растрепанная. Нам нравилось целоваться, но я не могу сказать, почему мы это делали. Возможно, когда ты молод, причину иметь не обязательно. Мы сидели на большом пне, и у Барбары в руках был бумажный сверток с шоколадными печеньями.

– Мне нравится преподавать немецкий, – проговорила я с полным ртом. – А знать, что я делаю это наперекор фашистам, нравится еще больше.

– Ты не боишься?

– В начале боялась, но теперь я научилась наблюдать за лицами детей. Когда они спокойны, и я становлюсь спокойной.

– Эти ублюдки не дали нам преподавать ни одного дня, – сказала она с печалью.

– Может, начнешь учить с нами?

– Трина, я же говорила, у меня нет твоего характера. Если бы со мной случилось то, что случилось с тобой, я бы попросту умерла от инфаркта.

– Это был всего лишь неприятный испуг.

– Я теперь работаю в лавке, помогаю отцу, он на меня рассчитывает, – продолжила она уклоняться.

– Не обязательно бросать работу, ты можешь преподавать, когда у тебя есть свободное время, – выпалила я как можно скорее. – Вот увидишь, тебе пойдет на пользу общение с детьми, они намного лучше взрослых.

Она долго размышляла, кусая губы, затем сказала:

– Хорошо, только не говори никому. Даже моим родителям.

Когда я рассказала об этом священнику, он сразу одобрил эту затею. В Резии сформировалась еще одна группа, готовая начать сразу же.