После школы я заходила к родителям поесть и часто оставалась у них допоздна или возвращалась домой и читала. Мама терпеть не могла, когда я так тратила время. Если она видела меня с книгой в руках, то начинала бурчать, что я даже в ад поволокла бы с собой книги, и начинала подсовывать мне мелкую работу, причитая, что пора бы мне уже научиться шить, ведь скоро появятся дети.

По воскресеньям мы с Эрихом катались на велосипедах. Бродили вдоль берега реки, наполняли корзины грибами, искали секретные тропы, ведущие к вершинам. Долину я знаю благодаря ему, а не потому, что родилась здесь. Когда на вершине горы мне становилось холодно, он прижимал меня к себе спиной, чтобы согреть. У него были длинные и нервные руки, мне нравилось ощущать их на себе. Даже в праздники он просыпался на рассвете и говорил: «Пойдем погуляем, небо ясное!» Мне же нравилось нежиться по утрам, но Эрих готовил ячменный кофе, приносил его мне в постель, а потом сдергивал простыню.

Он говорил мне не думать о детях, а когда я отвечала, что хочу детей, он пожимал плечами:

– Придут, когда захотят, – коротко отрезал он.

Не успела я оглянуться, как забеременела. Я выходила из сторожки, и на меня нахлынула сильнейшая тошнота, похожая на пронизывающую боль. Я схватила велосипед, помчалась домой, чтобы успеть к миске, но моя обычная нерешительность сделала свое дело, и в последний момент я решила остаться на улице. В результате меня вырвало прямо на перед дверью.

– Я же говорил тебе, дети приходят, когда сами хотят! – смеясь, сказал Эрих, прижимая мою голову к своей груди.

Во время беременности мне все время хотелось спать, и как только я возвращалась домой из сторожки, я что-нибудь ела и сразу ложилась в кровать. Я больше не боялась фашистов и, даже будучи беременной, ни за что на свете не хотела прекращать преподавать. Живот был моим щитом – я больше ничего не боялась.

Когда Эрих возвращался с работы в полях, он клал руку мне на живот и говорил, что ему кажется, будет девочка, и что он хотел бы назвать ее Анной, как звали его мать.

– Если будет девочка, мы назовем ее Марикой, – отвечала я, закрывая дискуссию.

Михаэль с самого начала спокойно ел и спал в колыбели, которую для него смастерил папа, а мама обила хлопком. Он никогда не плакал и, по правде говоря, и вовсе не открывал рта. Свои первые слова он произнес, когда ему было три года. Ты же – совсем другое дело. Эрих мог только положить его себе на плечо и укачивать, пока тот не уснет, а в остальном ему было все равно. Когда я спрашивала, почему он даже не пытается провести с сыном больше времени, Эрих отвечал, что, пока он не говорит, он просто не знает, что с ним делать.

Материнство не составляло мне особого труда, я по-прежнему успевала преподавать и даже гулять с Майей. Наверное, еще и потому, что я могла рассчитывать на маму, которая каждое утро приходила помогать мне. Хотя нельзя сказать, что я была от этого в восторге. Как только она входила в дом, она начинала щупать мою грудь и ругаться на мою худобу:

– Это никуда не годится, у тебя мало молока. Как можно взять что-то отсюда?!

Она все время носила его на руках, и любой час дня и ночи были для нее идеальным временем для кормления.

Прошло четыре года, прежде чем появилась ты. Все это время я томилась ожиданием тебя, и несмотря на то, что мама не давала мне и шанса почувствовать себя хорошей матерью, я все равно тебя хотела. Тот день, когда я узнала, что снова в положении, был самым счастливым днем моей жизни. Я чувствовала, что будет девочка, и была уверена, что назову тебя именем, которое вычитала в одном романе и которое, по словам ма, было одной из причуд, которыми я обзавелась во время учебы.