Дебора провела в больнице уже два месяца. К ним поступали новенькие, кое-кого перевели на четвертое отделение, к «сумасшедшим», а кое-кого отправили в другие лечебницы.

– Мы с тобой прямо-таки ветераны, – сказала Карла, – старые подружки из одной психушки.

Вероятно, так оно и было. Если не считать четвертого отделения, стационар больше не страшил Дебору. Она выполняла все распоряжения, и Цензор нигде не вывешивал знаков повышенной опасности, разве что на безобидном с виду белом домике, где окопалась повелительница ужасов, доктор Фрид.

– Сколько потребуется времени, чтобы стало ясно, есть у нас шансы или нет? – спросила Дебора.

– У вас, считай, еще медовый месяц не закончился, – сказала девушка, пристроившаяся рядом. – Не менее трех месяцев должно пройти. Я-то знаю. В шести лечебницах сидела. Уж и психоанализом меня лечили, и параличом, и электрошоком, и тряской, и таской, метразолом накачивали, аматилом глушили. Осталось только операцию на мозгах сделать – и будет полный набор. Толку-то все равно никакого – один черт.

С обреченно-драматичным видом она встала и удалилась; тогда Лактамеон, второй по старшинству среди властителей Ира, прошептал: «Чтобы выглядеть обреченной, нужно быть красивой, а иначе драма превращается в комедию. И соответственно, в Неприглядность.

«Убей меня, мой господин, орлу подобный», – сказала ему Дебора по-ирски, но тут же перешла на земной язык и спросила Карлу:

– Давно она здесь?

– Сдается мне, больше года, – ответила Карла.

– И… навсегда?

– Откуда я знаю? – сказала Карла.

Их окутала зима. Стоял декабрь; ветви деревьев за окнами оголились и почернели. В комнате отдыха несколько человек украшали елку к Рождеству. Пятеро из числа медперсонала и две пациентки – господи, из кожи вон лезли, чтобы в психушке стало как дома. Да только все это неправда, и смех, доносившийся из-за елочных украшений (без острых краев, без стекла), звучал фальшиво; Деборе подумалось, что люди здесь, по крайней мере, приличные, не чуждые смущения. В докторском флигеле из нее по-прежнему клещами вытягивали ее историю, с отступлениями, маскировкой и утайками. Если не считать общения с Карлой и Мэрион из того же отделения, Дебора устранялась от внешнего мира даже тем подголоском, который отвечал на вопросы и вообще заменял ее, когда ей хотелось переместиться в Ир. «Не могу описать это чувство», – говорила она, думая об ирских метафорах, с помощью которых объясняла свои желания себе самой и обитателям Ира. В последние годы к ней часто приходили мысли, да и явления тоже, которыми, судя по всему, не с кем было поделиться на всей земной тверди, а потому равнины, впадины и горные вершины Ира начали эхом повторять растущий словарь, чтобы сформулировать свои особые терзания и величия.

– Должны же быть какие-то слова, – говорила ей доктор. – Постарайся их найти, тогда мы сможем обдумать их вместе.

– Это метафора – вам все равно не понять.

– Тогда, вероятно, ее можно объяснить.

– Есть одно слово… оно означает «запертые глаза», но за этим кроется нечто большее.

– Что же?

– Так обозначается саркофаг. – То есть временами зрение достигало только крышки ее саркофага, а мир для нее, как для покойной, ужимался до размеров гроба.

– С «запертыми глазами» тебе меня видно или нет?

– Только как картинку, картинку чего-то реального.

От этого диалога на нее накатил жуткий страх. Стены слегка застучали, затрепыхались, как огромное, гоняющее кровь сердце. Антеррабей произносил ирское заклинание, но слов она не понимала.

– Надеюсь, вы довольны тем, что выведали, – сказала она доктору, которая растворялась, сидя в кресле.