– Было бы сухо, – сказала Ангелина Владимировна, положив две клетчатые сумки возле меня, – я бы сама пошла. А так в одной руке зонт, в другой сумка, куда что девать.

– Кора, ты не закрыла дверь, – Юн плохо скрывал раздражение, – хлопни посильнее.

– То говорил: не хлопай, – прокомментировала его мама, – то теперь наоборот.

– Вот если бы Вы двенадцать лет ею не хлопали, сейчас бы ее не клинило.

Мое представление о Юне перевернулось. До этого момента, когда Юн уходил восвояси, он не то чтобы хранился в белом пространстве без запахов и четкого понимания, где пол, а где стены, но спроси у меня, какая у Юна мама, как он вообще живет, я бы представила себе довольно высокую женщину со светлыми волосами, подобранными в аккуратный узел, немного стервозную, но не слишком, и представила бы обычную квартиру, в которой Юн и его мама сталкиваются мало. Я бы представила ее хорошую косметику на полочках и его Пако Рабанн в его комнате, возле авиаторов и ключей от машины. Но теперь я понимала, что это не так: духи Рабанн и авиаторы лежат все так же, но есть Ангелина Владимировна, не желающая ничего выбрасывать, то и дело дергающая Юна, есть мнимо абрикосовый запах ее крема для рук, телепередачи, которые она ставит на всю громкость вечером, новости, которые она пересказывает с утра.

Люди соглашаются делать вещи, которых делать не хотят, живут с людьми, которых не любят, и ни на одном этапе они не желают все остановить, повернуть вспять, прекратить и переделать. Им проще годами терпеть и страдать, чем признать, как все плохо, как они ведомы узурпаторами. Странная черта примиряться с тем, что так легко можно было бы не допустить, или исправить, избавиться и не позволить. И все это начинается с того, что человек отказывается произнести определенные слова, открыть блокнот и записать свою задачу, записать слева «Дано» и справа, отталкиваясь от того, что дано, решать ее. Всю жизнь люди будут ненавидеть друг друга – а не разъедутся, потому, наверное, только, что есть какой-нибудь жуткий пример, как другие разъехались, но неудачно, продали, а не купили, разрушили и не построили, было, да утратили. Как будто чья-то крайняя глупость оправдывает такую же, только находящуюся на противоположном экстремуме.

Мы шли по базару. Сначала, по привычке, я проявляла внимательность и медленно ходила по рядам с ней, слушая ее замечания о ценах, но быстро поняв, что у меня все настроение испортится, пока я буду представлять себе ее жизнь, прошлую и нынешнюю, и поняв к тому же, что я не смогу при ней купить те дороговатые продукты, которые она не одобрит, я оставила их с Юном и пошла покупать свое. Я ждала их у машины не меньше сорока минут, думая, что давно вернулась бы домой на такси, но когда я представила, как сильно, в свою очередь, бесится Юн – как он взбесился, когда мама упала ему на хвост, как он не хотел, чтобы мы познакомились, как он бесится теперь, ожидая, пока мама не торопясь решает, что ей купить, я успокоилась. Чужое раздражение, если посмотреть на него отстраненно, отрезвляет.

Юн довез меня до дома, и не успела я открыть дверь, как в нее позвонила Анеля. Она прибежала с коробкой, в которой стояло стаканов десять малины, с жестяной банкой печенья, с маленьким жирным тортиком из французской пекарни и бутылкой сливочного ликера.

– Вообще, сегодня очередь Юна, – сказала я, принимая у нее из рук пакеты.

Анеля махнула рукой – пустяки.

– Тебе помочь?

– Посиди со мной на кухне, – я бы не подпустила Анелю к плите, она может испортить любые ингредиенты. – Сегодня я познакомилась с мамой Юна, – я знала, что эта информация живо заинтересует Анелю.