В конце пути
1. Раздарил, растерял, не сберег…
Раздарил, растерял, не сберег:
Пастернак, Цветаева, Блок.
И Камоэнса пасмурный лик —
сколько было вас, избранных книг?
Как в ущелье разбойничье эхо,
затерялся и канул Вальехо.
Вот еще один свежий шрам —
это гордый ушел Мандельштам.
Изумрудные хокку Басё.
Больше нет ничего. Это – всё.
2. Вдруг – тихий голос…
Вдруг – тихий голос, шелест крыл
и слог божественной чеканки:
со мной всю ночь проговорил
владелец сломанной шарманки>3.
3. Вернитесь, – я кричал…
Вернитесь, – я кричал, – куда вы?
Кричал, не сдерживая слез…
Предсмертный хрип Акутагавы,
вращение его «колёс»>4.
Разве ты – настоящий писатель?
…Как прежде б крикнуть: «А-музги!О Амузги…» – в наплыв тумана.А. Цыбулевский
Разве ты – настоящий писатель?
Что молчишь, иль язык проглотил,
незадачливых слов бормотатель,
заклинатель змеиных чернил?
Все дудишь в деревянную дудку…
Брызги слов. Но не видно ни зги, —
разве можно доверить рассудку
этот крик сквозь туман: «А-музги!»
Кафе «Мороженое»
Уже во тьме не различаю лиц.
Причуды памяти… Воскресный вечер.
Всё, как в тумане – чашки на столе,
и толпы любознательных прохожих,
спешащие в кино и из кино.
Глаза друзей повернутые внутрь.
Мне некуда спешить. Неяркий свет
чуть освещает мертвое пространство,
где, прислонившись к телефонной будке,
стою, прислушиваясь к голосам,
и ничего не жду – ни от себя,
ни от других…
Снова снег заслонил тишину…
Снова снег заслонил тишину,
и сугробы растут, как грибы.
Стоит кресло придвинуть к окну —
и уже не уйти от судьбы.
Он идет, как безумный кентавр,
по заснеженным мертвым холмам;
вот он входит в соседний квартал,
подступая к замерзшим домам.
И в его неподвижных зрачках
я не вижу уже ничего
кроме страха господнего… страх…
Только страх за себя самого.
Мне больше не нужны слова…
Мне больше не нужны слова,
они мне сердце рвут на части…
Договорились – в два.
Пришла в три с четвертью…
О счастье
уже давно не думаю, мне жизнь
наскучила, как фильм бездарный.
«Держись, – шепчу себе, – держись…
за тонкий листик календарный!»
Что за постыдная морока…
Что за постыдная морока —
торчать весь день в пыли гардин?
Отсюда путь один – в Марокко
или – в растлительный Берлин.
Гора невымытой посуды,
на дне бокала – кубик льда…
Не умереть бы от простуды
или – от боли и стыда.
Не поможет ни райское пение…
Не поможет ни райское пение,
ни курортное грязелечение,
ни тоскливое столоверчение,
всё уже не имеет значения —
вещуны, колдуны, хироманты,
раз в неделю – тибетские мантры,
Кашпировский, Мессия, Майтрейя…
Лишь в Евангелии от Матфея,
как подсказка – шестнадцатый стих:
«по плодам их узнАете их».
«Не пишешь, не пишешь, не пишешь…»
«Не пишешь, не пишешь, не пишешь…»
О чем же тебе написать?..
О том ли, что ветер над крышей
листву заставляет летать?
О том ли, как мне одиноко
в неприбранном доме-тюрьме?..
Ты помнишь, у раннего Блока,
а может быть, у Малларме?
Всё та же, всё та же морока,
вселенская хворь или хмарь —
кромешная музыка Блока,
аптека, брусчатка, фонарь…
Подарил колечко…
Подарил колечко —
больше ничего…
Спит под снегом речка
в ночь под Рождество.
В печке Угли тлеют,
за окошком снег…
Он один согреет,
он один – для всех.
Снегопад, снегопад…
Снегопад, снегопад…
Над прохожими, над домами,
будто кто-то, невидимый нами,
красит в белое крыши и сад.
Кто просыпал на нас конфетти?
Осторожнее, не спугните
этот снег, что сошел, как наитие
лишь затем, чтобы снова уйти.
Это – в розовом шарфе февраль
на своем суматошном концерте,
где звучит одинокий рояль,
говорит о любви и о смерти.
ИЗ СБОРНИКА «ВРЕМЕНА ГОДА»
Пути себе расчистив,На жизнь мою с холмаСквозь желтый ужас листьевУставилась зима.Б. Пастернак
Листая страницы…
Листая страницы