Разумеется, я понимал все сложности, когда решил попробовать карьеру тенора. Все это очень понятно, так сказать, теоретически, а если говорить конкретно, то в глубине души всегда хочется верить, что у тебя все сложится иначе, чем у других, и очень быстро придет успех. Но более шести лет – и никакого результата! Мой оптимизм иссяк.

Возможно, именно из-за такой полной безнадежности у меня образовался нарыв на связках. Я выступил с концертом в Ферраре, и это обернулось для меня полным провалом. Я выглядел как баритон, которого душат. Я оказался не только безвестным, но и просто безголосым певцом.

В тот вечер я сказал Адуа:

– Все напрасно. Мне предстоит еще концерт в Сальсомаджоре. Спою его и больше никогда не буду выступать.

И тут произошло нечто загадочное. Мое решение, казалось, высвободило во мне какую-то скрытую силу. Не знаю, как это случилось. Может, потому, что я собирался в свои двадцать четыре года навсегда распрощаться с вокалом, спев последний концерт, и не столь уж мучительно переживал, как прозвучит мой голос. А может, оттого, что в глубине души мне хотелось доказать самому себе ошибочность своего решения. Так или иначе, я пел как никогда прежде.

Публика пришла в восторг, хотя и не в такой же, как я сам. Как будто все, чему я научился у Полы и Кампогаллиани, все мои труды, все шестилетние занятия слились с моим природным голосом, и он зазвучал именно так, как я всеми силами добивался прежде. От воспаления в горле не осталось и следа.

– Приехали! – сказал я Адуа. – Наверное, я нашел верную форму.

Я выступил еще с несколькими концертами вместе с другими певцами в соседних с Моденой городах. Голос держался, и я стал обретать уверенность. Но примерно тогда же произошло событие, которое подвергло мои нервы жестокому испытанию. Мне предстояло петь в зале «Ариосто» в Реджо Эмилии, и я выбрал для исполнения «Вижу голубку милую со слезами в нежном взоре…» из «Риголетто» – одну из самых трудных теноровых арий, когда-либо сочиненных композиторами. Едва я вышел на сцену, как сразу же увидел в первом ряду великого Ферруччо Тальявини.

В период дебюта в Реджо Эмилии. 1961 г.

Тальявини родом из Реджо Эмилии, в то время всемирно известный тенор, один из моих кумиров. Тогда ему было, наверное, лет сорок. Трудно передать чувство, какое испытываешь, когда собираешься заявить о себе как об оперном певце и при этом видишь прямо перед собой одного из самых выдающихся теноров мира.

Я едва не потерял сознание от волнения. Перед выступлением всегда волнуешься, но если к обычным переживаниям добавляется еще какая-то дополнительная нервозность, то все вместе может оказаться просто выше твоих сил.

Такого рода сюрпризы либо полностью выбивают из равновесия, либо учат владеть своими нервами. Нужно уметь управлять своими чувствами и, если возможно, пользоваться энергией, которую они освобождают. Для оперного певца это не менее важно, чем умение правильно дышать.

Мой большой друг Биндо Верини, который тоже учился у Кампогаллиани, юноша замечательный, обожавший свой мотоцикл, но всегда немного болезненный, обладал изумительным баритоном. Все говорили, что у него, как и у меня, большие возможности сделать карьеру. Но его судьба сложилась иначе. Сейчас Биндо поет в хоре театра «Комунале» во Флоренции. Мы и по сей день большие друзья, а недавно он признался мне, что еще тогда, когда мы учились, понял, что, кроме голоса, у меня есть и все прочее, необходимое, чтобы стать профессионалом – и прежде всего умение управлять своими нервами, а он был лишен этого. Он говорил без зависти и сожаления, просто как о конкретном факте.