Вокруг свистят пули, вроде как артиллерия начала долбить, но что удивляло, не по мне. Так-так, глаза, наконец, начали видеть, точно вижу, вон окопы наши, значит, я все еще на поле… Что ж за сослуживцы у меня такие, не могли помочь, что ли? Главное, вижу же, вон смотрят, но не лезут. А кстати, как там фриц, живой? Может, зря уже все…

Немец оказался прямо подо мной и, блин, живой, зараза, весь в моей кровище только. А мне, блин, неслабо так досталось, боль вырубала, держался на одной силе воли.

– Эй, млять, вы так и будете там прятаться? Помогите уже, сдохну сейчас! – выкрикнул я, скрючившись от боли. На секунду прикрыв глаза, с удивлением услышал рядом голоса.

– Живой или нет?

– Да нет, мертвый я, а ору, потому как из могилы встал! – выругался я. – Чего глазами хлопаете, ребята, вытащите скорее отсюда!

Двое солдат, переглянувшись, нехотя взяли меня под мышки и хотели было тащить, как я вновь подал голос.

– Пленный со мной, офицер немецкий, его не забудьте.

Кто-то что-то и кому-то кричал. Вокруг началась суета, а меня, наконец, дотащили до окопа. Когда оказался на дне, увидел унтера и, насколько мог радостно, заявил ему:

– Господин унтер-офицер, пленного срочно в штаб полка, там ждут! Погодите! – это я увидел, как унтер отдает команды двум бойцам. – В кармане, в шинели, бумажка, да, в этом.

– Что это? – унтер наклонился, пытаясь разобрать то, что я там начертил.

– Схема позиций врага, ее лично в руки его высокоблагородию, господину полковнику. И на словах передайте, срочно открыть огонь, пока позиции не поменяли! И еще, господин унтер-офицер, у немца ящик висит на спине, это мое оружие, передайте в штаб, скажите, что я просил сохранить, это отличное оружие против немцев, сделанное ими самими.

– Во наговорил! – хмыкнул унтер, но сказал, что все сделают и все будет в порядке. Успокоил, блин.

Фу-у-у. Едва высказал все, что было важно, мгновенно вырубился, а очнулся только в лазарете. Было больно, но и одновременно приятно. Строгого вида мадам мило протирала мне лицо чистой тряпочкой, что-то бормотала, что именно, было не разобрать. Лежал я на боку, голова повернута в сторону мадам в белом чепце.

– Очнулся, голубчик? – чуть сменила строгий изгиб губ мадам.

– Есть немного…

– Кушать пока нельзя, доктор запретил.

А мне смешно. Черт, надо за языком следить, тут говорят совсем не так, как я привык, брякнул хрень, а человек понял не так, как надо. Большевики, с их революцией, сделали довольно важное дело, упростили язык. Но вместе с этим, думаю, в него пришло и много лишних слов, к сожалению.

– Я хотел сказать, что да, я очнулся. Вы мне скажете, что со мной? – я хотел говорить правильно, но думаю, выходило хреново.

– У вас ранение в спину, пуля застряла внутри. Михаил Тимофеевич сделал все, что было нужно. Вы были без сознания почти два дня. Я сейчас сообщу о вас, доктор придет и все расскажет.

– Спасибо, буду благодарен, сударыня. – Блин, а как к ней обращаться? Мадам? Слишком по-французски. Хотя они тут вроде через одного на нем говорят, может, и сошло бы? Эх, надо держать язык за зубами и больше слушать.

Мадам не успела доложить доктору, тот явился сам, буквально через несколько секунд.

– Что у нас тут? О, очнулся, голубчик? Варвара Степановна, голубушка, можете оставить нас? – О, теперь знаю, как ее зовут, можно смелее общаться.

– Конечно, Михаил Тимофеевич, буду в третьей.

– Хорошо, голубушка, хорошо.

Блин, одни голубушки и голубчики, какие тут все утонченные и вежливые, просто жуть! Мне тут, с моим армейско-бытовым, тяжко будет, надо привыкать. А точнее, как и говорил, следить надо за тем, что и кому говорю. Но как же приятно слышать такую речь! Это не в окопах, член через плетень загибают, иной раз с пятого на десятое понимаешь, вроде порусски говорят, а понять почти невозможно.