– Не обращай внимания, – произнес Майк, как ни в чем не бывало продолжающий начищать ружье, – в квартирке над нами труп в ванне плавает: там, видать, вода застоялась, вот он и подпортился, хотя раньше не вонял. Но ничего: скоро его крысы растащат и помещение проветрится.

– И ты так спокойно об этом говоришь?!.. – пораженный, обескураженный, спросил я и, весь передернувшись душевно от такого вопиющего цинизма, накинул капюшон и поспешил отползти на краешек местами изодранного подмокшего матраца.

– А что? – удивился тот, захлопал глазами и даже положил сияющее от чистоты ружье рядом с небольшим замызганным рюкзаком. – Что тут такого-то?

– А ничего, что это живой человек был когда-то, нет?.. – укоризненно бросил я, но постарался сделать это в мягкой форме, дабы ненароком не спровоцировать на агрессию едва знакомого хозяина укрытия.

Но Майк лишь подавился неприятным смехом, поднял с пола старую спортивную куртку, отряхнул и надел, ближе подвигаясь к кострищу.

– Я тебе даже больше скажу, Сид: он – мой сосед и хороший знакомый, – перестав смеяться, наконец, ответил он и поковырялся ржавой железкой в золе, словно пытался что-то там разыскать, – мы с ним обычно вместе по здешним магазинчикам прогуливались, бывало, даже на морфов пару раз охотились, – и продолжил, понизив голос: – А потом он заразу какую-то подцепил и совсем перестал выходить, – внимательно посмотрел на меня, – тогда я однажды сам к нему наведался. В комнату, значит, прошел, гляжу – нет никого. Звал его, звал – тишина, а как в ванну-то заглянул, так и побледнел весь: лежит мой сосед в ванне без кожи и волос…

– А чего ж не похоронил-то по-человечески? Побрезговал, что ли? – вкрадчиво, но без особого напора спросил я и несколько секунд въедливо посмотрел в его глаза, вдруг ставшие холодными.

Вместо ответа Майк насупился, виновато опустил голову и запустил пятерню в штаны, вынимая мятую-перемятую обломленную у фильтра сигарету. Кинув в рот, он секунду-другую пожевал ее, посопел, как-то страдальчески взглянул на меня, по-прежнему не проронив ни слова, а потом резко встал и неторопливо прошел к небрежно заколоченному окну. Постоял возле него с минуту, так же молча прикурил, выпустил дым и тихо-тихо промолвил:

– Я испугался… – осторожно, боязливо глянул меж досок на мертвую улицу с несущимися хрипящими морфами, сделал затяжку и продолжил: – Струхнул, понимаешь? Когда увидел его там, то меня будто ледяной водой облили: затрясся, задрожал весь, даже дар речи потерял. Не смог я принять это! Ну не смог и – все… – повернулся ко мне, – убежал я оттуда, как ошпаренный…

Я промолчал, а Майк докурил сигаретку ровно до половины, затушил окурок о мокрый холодный подоконник и опять вздохнул.

– Один я совсем остался… даже выговориться некому… – наконец произнес он, – страшно это, Сид, одному оставаться, очень страшно, а ведь нельзя человеку по природе своей быть одному. Нельзя, слышишь? А?.. Вот что ты так смотришь на меня, как на зверя какого-то? Осуждаешь? Презираешь?.. Тварью считаешь? Дерьмом? Чем?.. Нет, ты скажи – я же знать хочу! – скривился, губы задрожали не то от злобы, не то от отчаяния. – Хех, это БОГ, БОГ меня осуждать должен, а не ты! Что вот ты все глядишь на меня, молчишь так страшно? Думаешь, что я глот какой-нибудь и уважения нет к мертвым? А?! Так ты думаешь, да?!..

И отмахнулся, посмотрел в окно, замолчал.

– Не могу я похоронить его… – продолжил откровенничать Майк. Голос налился сталью, силой. – Особенно когда знаешь, что твари эти с ними делают…

– И что же делают?

Тот умолк, наполняя полуразрушенную квартиру каким-то жутким, холодным и липким безмолвием.