До Тига я общалась с ними, спасаясь отчаянной дружбой с Пег, второй самой толстой девчонкой в школе. Она любила прятать своё тело в огромной тени моего. Я стала для неё камуфляжем, но она никогда не звала меня в кино на выходных. Я выбрала этот путь, потому что у меня не хватало духа вести себя как Тиг – сесть в одиночку за маленьким столиком в углу и читать, методично поедая всё, что лежит на подносе. Я завидовала его метаболизму. Я тогда ещё не понимала, что бесплатный школьный обед – всё, что ему доводилось съесть за день.

Я отдала ему косяк, ударила по тормозам – мы добрались до рельсовых путей. Теперь мы въехали на неизведанную землю. Нас обступили ладанные сосны. Я медленно, осторожно повела машину по путям.

– Чего так кисло, Смифф? – буркнул Тиг, но беззлобно. Ему нравилось ехать быстро, подскакивая на кочках, хотя от этого нас трясло так, что у меня стучали зубы. Но пару раз ему всё же удалось показать, будто его стальное чудовище может летать. Я боялась повторять этот фокус. Снесла бы глушитель к чёртовой матери.

Я свернула на грязную дорогу, Тиг ещё раз глубоко затянулся, погасил недокуренный косяк и бросил в пепельницу. Стал копаться в сумке, почуяв мясо. Выловил сэндвич.

– Блин, Смиффи, ты просто Бог.

– Рада знакомству, – сказала я с божественной важностью, и Тиг снова хрюкнул.

Он включил радио – станцию 101,5, крутившую альтернативный рок и олдскул. Все кнопки его дорожного радио были настроены на неё – по его мнению, она единственная хоть на что-то годилась. Недели три назад я перенастроила все кнопки на попсовую станцию, которую он терпеть не мог, но он как раз отчего-то перестал слушать радио. Устав ждать, я включила его сама. Закончился хит Моррисси, и заиграл диджей Хаммер. Тиг нажал четвёртую кнопку, потом вторую, но ничего не изменилось.

– Ну ты и засранка, Смифф, – сказал он с таким чувством, что я вспыхнула.

Сняв ветчину с сэндвича, он накрыл ей лицо, как розовой мясной паранджой, и стал подпевать Хаммеру, но в конце концов закричал: «Время ветчины!» – и ухватил её зубами.

– Время ветчины! – запели мы хором. Машина чуть шатнулась, бок царапнули ветки.

– Ого! – крикнул Тиг, всё ещё смеясь. Я тут же выровняла машину, замедлила ход. Последние полмили я украдкой бросала взгляды на его римский нос, резко очерченную челюсть, длинные пальцы музыканта.

Тиг пел дуэтом с Хаммером, ел сэндвич и не чувствовал моего взгляда. Мне хорошо это удавалось. Я ещё в школе научилась тайком смотреть на других девчонок. Чем больше я рассматривала их, тем грустнее мне становилось. У самых мерзких девчонок были самые красивые фигуры, как будто стройные ноги, упругая грудь и чистая кожа давались как награда за гнусность.

Они не заслуживали тех тонких, звонких тел, в которые их поселили. Интересно, думала я, каково это – бегать, не чувствуя, как трясётся жир, как каждое движение становится унизительной конвульсией? Интересно, я тоже стала бы стервой? Если да, решила я, лучше уж оставаться жирной, но доброй.

Однажды в раздевалке после забега я забылась и засмотрелась на Шелли Гаст и её подружек. Они переминались с ноги на ногу, нагибались, гладили себя по узким талиям. Их розовые, кремовые, оливковые – в Брайтоне были представлены только эти расцветки – тела были такими гибкими. Шелли стояла ко мне ближе всех, полуголая; трусики подчёркивали полушария маленькой упругой задницы.

– Ну почему у меня совсем нет сисек, – причитала она, хотя у неё были превосходные сиськи второго размера с сосками цвета розовой сахарной ваты. Я смотрела, как она прячет их внутри бюстгальтера в горошек. Из моей жирной массы тоже что-то выпирало, но бесполое; не грудь, а два сгустка жира над тройными складками живота. Шелли поймала мой взгляд.