Лейтенант спустился к машинам и раскинутым тентам, ему показалось, что в густой тени лежат какие-то узлы с бельём, белые тряпки торчали из-этих наспех завязанных узлов. Странный гул шёл от машин и от этих узлов… И вдруг лейтенант услышал, как пронзительный голос на одной высокой ноте закричал:
Ой ма-а-а-а-а-а-а-а… ой ма-ма-а-а… И-и-и-и-и-и ы-ы-ы-ы-ых-х-х.
Этот крик перешёл в рычание, а затем в хрип… И опять резанул как бритвой лейтенанта по нервам.
Ой ма-ма-ма-а-а-а-а-а-а…
У лейтенанта словно вывалились из ушей пробки, которые появились во время боя от гула и грохота… Словно он снял шлем и услышал стоны, вопли, лязг инструментов в палатках, рёв пламени,треск рвущихся патронов в догорающих танках… И через весь этот гул до него донеслось хриплое:
– Коля… Коля…
Один из узлов приподнялся и манил его рукой…
– Ты! – закричал, не веря себе и не узнавая. – Живой… А мне говорят: сгорел, сгорел…
– Пить.
– Сейчас, сейчас, – торопливо, одной рукой отстёгивая флягу, говорил лейтенант.
– Ты не смотри на меня… – сказал раненый. – Я— страшный. Не смотри. Но глаза целы! Это главное! Я теперь хоть что стерплю! Главное – глаза! Оно как полыхнуло,– стал он рассказывать, возвращая флягу, – а до воды метров сто… Ну, я и рванул с берега – шансов никаких! Закурить сверни, а то у меня руки забинтованы…
– Счас, счас… – рассыпая табак, приговаривал лейтенант, пытаясь одной рукой свернуть самокрутку. – Ну, теперь всё! Ты видел, как мы их погнали! Теперь конец/
– Дурачок ты, Колька, – сказал, затягиваясь махорочным дымом, раненый. – Как был в школе дурачок, так и остался…
– Это чем же? – радуясь, что друг жив и нашёлся, спросил не обижаясь лейтенант.
Это только начало. И называется это – фашизм! Его можно только уничтожать, никакого другого пути нет…
– Ты помолчи, не теряй силы… – посоветовал лейтенант.
– Не! – сказал раненый. – Мне так легче, когда говорю, а то лицо печёт очень… Не дадут они нам покоя. Так что главное – впереди
Глава пятая «…И МНОГО, МНОГО РАДОСТИ!..»
Через день я торжественно положил на стол табель. Его можно было на стенку под стекло спокойно повесить: не то что ни одной троечки, а и четвёрок всего две – по физкультуре и по труду.
– Ну! Я своё обещание выполнил, – намекнул я.
И сразу по лицам моих дорогих родственников понял, что они своё – нет!
– Ты знаешь, старик, – сказал папа, – оказывается, джинсы твоего размера – страшный дефицит!
– Так! – сказал я, повернулся и пошёл в свою комнату.
– Ты пойми! – закричал отец. – При первой возможности… Мы деньги уже отложили. Ну, не смогли к сегодняшнему дню достать! Ну извини, но они будут! Я обещаю!
– Костя! – бежала за мной следом мама. – Ты не обижайся. Папа, действительно, искал тебе джинсы, всех знакомых обошёл…
– А!—сказал я, заваливаясь на свой диван. – Ты ничего не понимаешь!
– Что я должна понимать?
– Ничего! – сказал я и отвернулся к стене. – Вы мне отравили праздник… В лесу родилась ёлочка! В лесу она росла!
– Костя, прекрати!
– И много, много радости детишкам принесла!
– Ну, Костя! – умоляющим голосом просила мама.
Но я её не слушал. У меня со злости слёзы текли! Она вышла в столовую, и я услышал, как они начали между собой все ругаться.
– Костенька! – В дверь вплыла Ага с целым блюдом апельсинов и яблок. – Кушай, родной! Кушай, детынька моя! Не расстраивайся!
– Не называй меня «детынька»! Какой я тебе «детынька»? – заорал я.
– Не буду, не буду! – И Ага попятилась в коридор.
– Не помню, как я задремал, а проснулся от того, что услышал, как отец говорил в столовой по телефону:
– Да? Вы так считаете? Я обязательно, обязательно… Конечно, я понимаю! Большое дело! Парень у нас он, действительно, очень ранимый! А девочка пусть приходит – будем рады! До свидания, Роберт Иванович.