Козинка наша ― примерное село. Много она дала хороших людей. Много она дала и монашествующих, и думаю, что она и еще даст много светочей Христовых. Фундамент религиозно-благочестивой жизни в нашем селе заложен тремя родными братьями-мастеровыми Рябокиными: Лукой, Симеоном и Иваном. Они строили нашу церковь и в это время перестраивали и жизнь нашей Козинки. Они так глубоко в сердце нашей Козинки посеяли евангельские семена, что вот уже пятьдесят лет прошло, а семена все еще изобилуют свежей прогрессивной Христовой жизнью в себе! Среди выдающихся по благочестию своей христианской жизни больше других выделялся ― это Симеон Самсонович. Он был Божьей птичкой, не сеявшей и не жавшей, но всегда питаемой Богом. Он был прост, всегда молитвенно настроен, смирен, кроток, человеколюбив и любил ежегодно ходить в Киев к святым угодникам.

Когда я оставил Пронский монастырь, то скоро сблизился с ним. Мы часто сходились с ним и беседовали о духовной жизни. Я в это время стоял на перепутье: между миром и монастырем. Когда мне наступил двенадцатый год, тогда я начал переживать в себе большое внутреннее колебание. В это время мир для меня казался более содержательным, чем раньше. Среда своими волнами стала лобзаться с моим сердцем, но вместе с этим экстатические религиозные чувства все сильнее и сильнее проявлялись во мне. В это время, как никогда раньше, мне казалось, что каждая травка, каждый цветочек, каждый колосок ржи, пшеницы, ячменя нашептывали мне о какой-то таинственной божественной сущности, которая, как мне казалось, близко, близко и человеку, и всякому животному, и всем цветам, и всем травам и деревьям, и земле, и солнцу, и звездам, и всей Вселенной. Помню, после того как я вернулся из монастыря, недели через две или три Акимочкины, братья Игнатий и Петр, пригласили меня поехать за самый Ларин. Я поехал. Дело было вечером. Приехали на место поздно, переночевали. Рано утром приступили к пахоте. Еще до восхода солнца я вдруг весь был охвачен сильным опьяняющим меня религиозным радостным экстазом. Внутреннее состояние души моей в этот день было для меня какое-то такое, что я как будто пахал не землю, а само небо! С утра и до ночи я только лишь плакал. Во мне в этот день происходило что-то невообразимое.

В этом же самом году я, хотя всячески и сторонился девушек, но уже временами чувствовал к ним какое-то тупое влечение. В этом же самом году мы с Симеоном, этим старцем, отправились на богомолье к Тихону Задонскому. Это было Великим постом. Шли мы туда четыре дня. Эти дни были для меня сотканы из одного восторга радости. Тут я первый раз осознал, что из себя представляет религиозное странствование. В самом деле, в эти дни мне приходилось в себе самом переживать одну волну за другой, беспрерывный прибой к самым сокровенным недрам моего сердца красоты природы, радостной смены живой картины космической реальности за картиной еще лучше, еще прекраснее предшествующей. Вот выступали все новые и новые картины. Всюду новые поля, новые села, новые леса, новые горы, новые овраги, новые холмы, новые долины, новые люди, новые жаворонки, новые дрозды, новые зяблики, новые скворцы, а изнутри себя самого также чувствуешь и новые мысли, и новые чувства ― все новое! Ах, да как же хорошо! Вот и монастырь. Сердце переполняется умиленной радостью. Храм. Служба. Страстная среда. Необыкновенная служба. Дивный хор. Строгая жизнь монастырских насельников. Все это неотразимо на меня действует. Гостиница, богомольцев много. Гостинник ― благообразный старец-инок. Всюду царит монастырская строгость. Один только иеромонах Иосиф нарушает ее собой; он находится под опалой епархиальной власти. Он святой жизни, он прозорливый. Его осаждают паломники. Он под стражей. Симеон каким-то образом был им принят, подошел и я к дверям его кельи, он быстро вышел ко мне и как-то отрывисто сказал мне, что я через год буду на старом Афоне. Эти слова его глубоко захватили всего меня, и все мое существо всколыхнуло во мне.