Директор грозно сверкнул глазами, и оркестр тут же перешел на туш.

После торжественного собрания должен был состояться концерт – песни в исполнении нашего сельского хора. Эти песни мы слышали по крайней мере тысячу раз, и поэтому все разошлись по домам.

Бабушка, увидев мой аттестат, чуть не задушила меня в объятиях: «Теперь меня и смерть не возьмет», – сказала она и намочила слезами мой аттестат. Потом вдруг посерьезнела, косо взглянула на меня, положила аттестат на стол и молча вышла из комнаты. Я ничего не понял.

Спустя пятнадцать минут бабушка вернулась. За ней следовали Илико и Илларион.

– Присаживайтесь, соседи! – сказала бабушка.

Илико и Илларион сели.

– Ну что, какая еще беда с тобой стряслась? – обратился ко мне Илларион.

– Аттестат зрелости получил, – сказал я и протянул аттестат.

– Поэтому я и позвала вас, – сказала бабушка. – Посмотрите-ка, ради бога, настоящий это аттестат или вроде той прошлогодней похвальной грамоты, которая потом оказалась чужой?

Илларион взял аттестат, долго вертел в руках, внимательно изучил печать, подписи, даже на свет рассмотрел, потом передал Илико. Илико проделал с аттестатом то же самое, но более тщательно, и протянул его бабушке.

– Его аттестат – комар носа не подточит!

– Точно? – спросила бабушка.

– Точно! Во-первых, он не смог бы достать чистый бланк; во-вторых, печать настоящая; в-третьих, аттестат на обратной стороне заполнен и на русском языке, а этого не смог бы сделать ни один из учеников нашей Заблоны; ну и, в-четвертых, хоть бы одна четверка затесалась – сплошные тройки!

– Ну, слава богу! Утешил ты меня, Илико! – с облегчением вздохнула бабушка.

Илларион вновь потянулся к аттестату.

– А-тес-тат зре-лос-ти! – произнес он по слогам. Потом встал, подошел ко мне, постучал пальцем по моей голове, прислушался к звуку и, сокрушаясь, обратился к Илико: – Ну, брат, если уже этот называется зрелым, то я тогда китайский мандарин.

– Ничего… Помидоры для продажи в город тоже незрелыми отправляют, чтобы не попортились. Доро́гой они дозревают.

– Ну, раз так, давайте решать: что ему теперь делать, куда поступать, какую выбрать профессию? Должен же быть у человека какой-то план? А то поедет в город и будет там ушами хлопать, как осел, – сказал Илларион.

– Ты на какой факультет думаешь поступать? – спросил меня Илико.

Я пожал плечами.

– Мой внук должен стать врачом, – заявила бабушка. – Состарилась я, за мной уход нужен!

– Ты что, обязательно от его руки умереть хочешь? – сказал Илико.

– А может, ему на исторический пойти? Из историков секретари райкомов получаются, – сказал Илларион.

– Я бы на его месте пошел в юристы! – сказал Илико. – Вот хоть возьми нашего судью – человеком стал. Приехал в село в рваных галошах, а теперь щеголяет в кожаном пальто и резиновых сапогах.

– Да куда ему с его сердцем в юристы! Он ведь и арестовать-то никого не сможет!

– Может, пойти ему на литературный? Он ведь у нас стихоплет, и язык подвешен – дай бог! А что еще нужно!

– А нет ли чего-нибудь такого, чтоб готовых профессоров выпускали? – спросила бабушка.

– Как же, есть! Такое заведение и окончил наш Илико! – обрадовался Илларион.

– Ты чего молчишь, болван? Скажи, куда хочешь поступать? – набросился на меня Илико. – А то, видишь, выпустил уже этот носатый свое жало!

– Я в артисты пойду! – вдруг выпалил я.

Наступила гробовая тишина.

– Чтоб я ослепла! Многоженцем решил стать? – запричитала вдруг бабушка.

– Тронулся, бедняга! – проговорил Илико.

Споры продолжались до рассвета. Наконец сошлись на мнении Иллариона, что обладателю брюк, подобных моим, следует поступить на экономический факультет, дабы обеспечить свое дальнейшее существование экономически и материально.