Всё уже позади, но страх так и не отпускает. Скорее наоборот: он то и дело переживается заново, и с каждым разом всё острее. В который раз, закрыв глаза, я погружаюсь в этот чёрный туннель с алой точкой посредине. Точка растёт, превращаясь вначале в нестерпимо яркий диск, а затем заливая всё поле зрения. В этом бескрайнем море красного шевелятся какие-то бесформенные тени, и их шевеление порождает ужас, спастись от которого пытаюсь, широко раскрыв глаза. Но когда я их открываю, я вижу безразличный ко мне серый пейзаж перед собой и ощущаю тупую боль и тягостную пустоту внутри себя.

– Мама, здравствуй. Мама, ты мне не рада?

– Рада, – вздыхает она. – Есть будешь?

– Я бы полежала.

Я не уверена, что сказала это вслух.

Мама отстранила меня и разложила диван собственноручно.

– Нечего. Ты ещё не окрепла.

Она укрыла меня своим пуховым платком.

– Что это значит? – сделала я слабенькую попытку удержать последнюю позицию.

– А что это ещё может значить! – она едва заметно улыбнулась. – «В Сочи на три ночи».

Я бы поразилась, если бы не была так слаба.

– Ну, мама, ты даёшь… Откуда?

– Какое там «даёшь»! – машет она рукой. – От тебя же за версту разит этой больницей.

– А где у тебя Миша?

– А Миша у нас записался в кружок программирования и теперь торчит там всё свободное время. Иногда доходит до того, что я чуть ли не силком заставляю его побегать во дворе или поиграть с ребятами в ихний футбол-хоккей.

Интересно, перестанет ли он когда-нибудь меня удивлять?

Бабах-х-х!!!

Ну, что ж. В конце концов, закрыванию дверей там обучать не обязаны.

– Нет, они хотят меня убить. На будущий год вчетверо урезали госзаказ!

Я никогда ещё не видела шефа в таком состоянии.

– Привыкай, Василий Самвелович. Скоро его совсем не будет.

Начфин Турянский вытер вспотевшую шею.

– Это что же, закрывать лабораторию?! – гремит Василий. – Я сейчас же иду к Ульянову.

– Вряд ли это тебе поможет, – устало проговорил Турянский. – Твоей лаборатории и так выделили больше, чем всем другим. Учли большой объём полевых испытаний.

– Это, по-твоему, называется «учли»? Это «учли»?!

Он бросил бумаги с такой силой, что они проехали по столешнице и свалились Турянскому на колени.

– Не горячись, Василий, – сказал тучный Турянский, собирая бумаги. – Так ты сгоришь на работе.

– Я уже сгорел, – не снижая накала, пробасил Кащероносцев и встал из кресла. – Идём. Всё-таки к Ульянову.

– К Ульянову, так к Ульянову, – пожал плечами Турянский.

Мы сидим в предбаннике с Сильвией, пьём её ядовитый кофе и молча думаем о том, что же будет со всеми нами.

– Вчера полдня мотались по Москве, искали ползунки для племянниц, – неожиданно проговорила она. – Так не нашли. Представляешь?

У меня нет племянниц, но эта новость меня поражает.

– Куда всё подевалось? – продолжает она. – Что, все заводы уже стоят? Ни один ещё не остановился.

Я вспомнила, что последнюю колбасную посылку домой мне пришлось набирать по «Универсамам» кусками. Вспомнила и вздохнула. Сильвия тоже вздохнула и замолчала, оставшись наедине со своими невесёлыми мыслями.

Вернулся Кащероносцев и жестом пригласил меня к себе.

– Дело дрянь, – объявил он с видом человека, открывающего страшную тайну. – Ульянов задумался, как бы похерить наш полигон. Говорит, что без этого институт не спасти. Вечером у замминистра соберутся директора всех институтов нашей отрасли, будут думать, что делать с экспериментальным заводом. Хотят набрать коммерческих заказов, чтобы продлить его существование. А я думаю, что ничего из этого не выйдет. По Москве ходят ужасные слухи: на грани закрытия такие заводы, что не нашему чета.