– ТЫ ЧЕМ ЗАНИМАЕШЬСЯ?

Дэвида и Дэнни как ветром сдуло. Я принялся оправдываться:

– Папа, мистер Брайант сказал, что сигареты не завезли…

– ЧТО Я ВЕЛЕЛ ТЕБЕ СДЕЛАТЬ?

– Папа, я знаю, но…

– КТО ГЛАВНЕЕ?

– В каком смысле?..

– КТО ГЛАВНЕЕ?! ТЫ? ИЛИ Я?

Мое сердце было готово выпрыгнуть из груди, голос дрожал:

– Ты, папа…

– ПОТОМУ ЧТО, ЕСЛИ ГЛАВНЫХ ДВОЕ, ПОГИБНУТ ВСЕ! ТАК ЧТО, ЕСЛИ ТЫ ГЛАВНЫЙ, НЕ ЗАБУДЬ МЕНЯ ПРЕДУПРЕДИТЬ, ЧТОБЫ Я С ТОБОЙ СЧИТАЛСЯ!

Его ноздри трепетали, жилка на левом виске бешено пульсировала, взгляд прожигал мое хрупкое десятилетнее тельце насквозь.

– Когда я отправляю тебя на задание, вариантов всего два. Первый – ты выполняешь задание. Или второй – ТЫ УМЕР. Понял меня?

– Да, папа.

Папуля схватил меня за шкирку и потащил домой.

Я считал, что не заслуживал порки. Я считал, что не заслуживал большую часть порок в моем детстве – мне казалось, что это несправедливо. Я не был таким ребенком, которого надо было пороть. Я изначально старался угодить. Дэвида Брэндона надо было пороть. Мэтта Брауна надо было пороть. Но если я бедокурил, то обычно по рассеянности – забывал что-нибудь или витал в облаках. Я думаю, телесные наказания в детстве лишь убедили меня в том, что я плохой.

Постоянный страх на протяжении всего детства отточил мою чувствительность к каждой детали моего окружения. С очень раннего возраста я выработал острейшую интуицию, способность ощущать любую эмоцию вокруг меня. Я научился чувствовать гнев, предсказывать радость и понимать печаль на гораздо более глубоком уровне, чем большинство других детей.

Умение распознавать эти эмоции было совершенно необходимо для моей личной безопасности: угрожающие нотки в папулином голосе, язвительный мамин вопрос, недовольный прищур сестры. Я обрабатывал все это быстро и основательно, иначе косой взгляд или неудачное слово могли быстро превратиться в ремень на моей заднице или в кулак у маминого лица.

На поясе с инструментами папуля носил черную кожаную ключницу где-то с тремя десятками ключей. Это была моя сигнализация. Как только он заходил в двери, я слышал звон ключей, которые он складывал обратно в чехол. Я приноровился определять его настроение по ритму и силе, с которой он возился с ключами. Моя спальня находилась наверху лестницы, прямо напротив входной двери. Если он был в хорошем настроении, ключи тоненько звякали, как будто были легче обычного. Если же он был раздражен, я слышал, как он встряхивает их, вешая обратно на пояс.

А если он был пьян, ключи не имели значения.

Эта эмоциональная осознанность осталась со мной на всю жизнь. Как ни парадоксально, она сослужила мне добрую службу как актеру и музыканту. Я мог легко распознавать, понимать и имитировать сложные эмоции задолго до того, как люди стали мне за это платить.

Мой отец родился на исходе Великой депрессии. Он был нищим черным пареньком с улиц Северного Филли в 1940-е. По сути, он отучился всего десять классов. Однако за свою жизнь он построил бизнес с десятком наемных работников и семью грузовиками, который продавал тридцать тысяч фунтов льда в день в продуктовые магазины и супермаркеты в трех штатах. Он работал неделями без выходных, десятками лет без отпуска. Моя мама помнит, как папуля среди ночи приходил домой из мастерской, вываливал тысячи долларов наличными на кровать, командовал: «Пересчитай», а затем немедленно уходил обратно в ночь, продолжать работу.

Отец был моим мучителем. Еще он был одним из величайших людей, которых я знал. Мой отец был жестоким, но, кроме того, он являлся на все мои матчи, спектакли и концерты. Он был алкоголиком, но трезвым приходил на каждую премьеру всех моих фильмов – всех до единого. Он переслушал все мои альбомы. Он посетил каждую из моих студий. Тот же невероятный перфекционизм, который третировал его семью, каждый день моей жизни приносил еду к нашему столу. Множество моих друзей выросли, либо вообще не зная своих отцов, либо никогда с ними не видясь. Но папуля всегда меня поддерживал и никогда не покидал свой пост, ни единого раза.