В 2010 году за каждые 100 долларов дохода грека государство было обязано возмещать 146 евро иностранным банкам. Год спустя покупательная способность каждых 100 евро дохода, полученного в 2010 году, уменьшилась до 91 евро, а затем упала до 79 евро к 2012 году. Между тем, поскольку официальные кредиты от европейских налогоплательщиков продолжали поступать в страну, прежде чем оказаться на счетах французских и немецких банков, государственный долг вырос со 146 евро в 2010 году до 156 евро в 2011 году. Даже если Бог и все ангелы на небесах сумели бы воззвать к совести каждого греческого уклониста от налогов, превратив нас в нацию скупых пресвитериан-шотландцев, наши доходы были слишком малыми, а наши долги – слишком большими, чтобы обратить вспять процесс банкротства. Инвесторы это поняли и не пожелали вкладываться в греческие инвестиционные проекты. Разразился гуманитарный кризис, который и привел людей вроде меня в правительство.

Заняв свой пост, я обнаружил, что международное левое движение поглощено внутренними склоками, а вот американские либертарианцы и британские апологеты свободной торговли принадлежат к числу самых надежных моих сторонников. Любопытно, что именно идеологическая, этакая квазидарвиновская приверженность тезису о том, что проигравшие на рынке должны сгинуть, подталкивала их ко мне. Они помнили об опасностях закредитованности, и потому их максима, гласившая, что на каждого безответственного заемщика найдется безответственный кредитор, убеждала: плохие кредиты должны быть бременем безответственных кредиторов, а никак не налогоплательщиков. Что касается безответственных заемщиков, те тоже должны расплачиваться за свою безответственность, главным образом через отказ в кредитовании до тех пор, пока они не подтвердят свою надежность.

На протяжении 2010 и 2011 годов я почти каждый день появлялся на радио и телевидении, умоляя правительство смириться с реальностью и признать, как бы тяжело это ни было, что греческий государственный долг подлежит реструктуризации. В моем предложении не было ничего сверхрадикального, ничего такого левацкого. Банки реструктурируют долги корпораций, оказавшихся в стесненных обстоятельствах, вовсе не из филантропии, а руководствуясь, так сказать, просвещенным эгоизмом. Но проблема заключалась в том, что теперь, когда мы согласились на «спасение» от ЕС и МВФ, нам предстояло иметь дело не с банками, а с политиками, которые лгали своим парламентам, чтобы избавить банки от греческих долгов и принять это бремя на государственные счета. Реструктуризация нашего долга подразумевала, что политики должны вернуться в парламенты и покаяться в ранее совершенном грехе, а на подобное они никогда бы не пошли добровольно, опасаясь справедливого возмездия. Единственная альтернатива состояла в том, чтобы продолжать лгать и притворяться, выделяя греческому правительству новые транши, чтобы оно могло погасить долг перед ЕС и МВФ: словом, надвигалось второе «спасение».

Я намеревался испортить им вечеринку и кричал со всех трибун, что наихудшим выбором с нашей стороны будет согласие на новые кредиты. Я прибегал к метафорам: «Это все равно что взять кредитную карту, – сказал я однажды в телеинтервью, – чтобы погасить ипотеку, которая вам больше не по карману из-за снижения вашей заработной платы. Это преступление против логики. Давайте просто скажем нет. Рецессия – противная штука, но вечная долговая кабала куда хуже».

Как-то вечером, когда я вернулся домой после записи очередной программы на ERT, канале греческой государственной радиотелевизионной сети, мне позвонили на домашний телефон. Я поднял трубку и услышал знакомый голос. Звонил Антонис Самарас, тогдашний лидер консервативной партии «Новая демократия», которая считалась официальной оппозицией; этого человека я помог победить четырьмя годами ранее, на всеобщих выборах в январе 2015 года.