– Он что, занимался чем-то? – пропыхтел Роман, затягивая узлы-констрикторы.

– Борьбой… давно еще… – ответила Золушка.

– Идите в аптеку, купите все по списку, – вмешалась я.

Когда ее босоножки простучали вниз по лестнице, капельница была уже подвешена к форточке, клиент перестал мычать и дергаться. Роман еще раз проверил давление и пульс и устроился в кресле.

– Ну, вроде процесс пошел, – удовлетворенно констатировал он. – Только объясни: на черта ты ей сунула эту мыльницу? Не проще было дать мобильник?

– Проще, но это параллельная диагностика. Симптом Ашаффенбурга положительный.

– И что это дает?

– Плохой прогноз, тяжелое течение делирия. Органика уже есть: борьба, втыкание головой в пол, с его-то массой, ЧМТ, стационар. Не первый делирий. Вторая стадия алкоголизма. Вся картина, которую мы увидели. И Ашаффенбург положительный. На кафедре нам говорили, что он сейчас почти не встречается, а я чем дольше работаю, тем чаще его вижу. Хреновое у мужика будущее, если пить не бросит. Но это уже не наши проблемы. Ты же слышал, у него свой нарколог есть. Наше дело маленькое: вывести из психоза. Твоя задача – держать давление. Моя – чтобы он получил свою дозу всего, чего нужно. И все.

– И зачем тебе это? – задумчиво сказал Роман. – Зачем тебе эти алкаши и психи?

– Каждый по-своему с ума сходит. Зачем тебе твои полутрупы? Недобитые, резаные, после автодорожек? Почему Генка пару дней не пооперирует и начинает стонать: «Ох, давно я руки в животе не грел!»? И вообще, в медицине нормальные люди не работают.

Роман кивнул и ловко заменил капельницу.

– Подожди, я седуксен добавлю. Три «с»: седуксен, сон, санитары – классическая схема при «белочке».

– А санитары-то кто? – хмыкнул Роман.

– Да мы с тобой, кто же еще. Тебя в любой дурдом возьмут вне конкурса. Хочешь, замолвлю словечко? Здоровенный, узлы вяжешь, как старый боцман…

– Нет уж, только после вас.

– А я уже оттрубила свое в приемном покое, хватит.

– Это там научилась прыгать с наволочкой?

– Да уж, Таська учила будь здоров… Мне до нее далеко.

Таська, маленькая, сухонькая, прокуренная насквозь, с колким взглядом почти бесцветных глаз и грубыми татуировками на цыплячьих ручках. Мой первый учитель, поставивший мне навыки поведения с душевнобольными – жесткими методами, зато навсегда.

– Разуй глаза в затылке!

– Спиной гляди!

– Не вякай под руку!

– Не крутись, не в койке!

– Подвякивай!

Это в переводе с Таськиного означало: смотри боковым зрением, не выпускай больного из вида, не противоречь ему, не поворачивайся к нему спиной, подстраивайся к бреду.

Вычлененные из мата, составлявшего в основном Таськину речь, эти максимы работали. Я их усвоила быстро, потому и жива до сих пор.

Вот такую же «нитку» тянул изо рта, сматывал в клубок Михеев на моем первом сестринском дежурстве. Тянул-тянул – и вдруг потерял… – и, отвлекшись от этого занятия, увидел знакомую обстановку приемного покоя – и меня с ампулой в дрожащих руках. Он начал разворачиваться ко мне всем телом, не двигая головой, как дикий кабан, с таким же слепым бешенством в глазах…

И тут его окликнула Таська:

– На! – и протянула ему пустую руку с оброненным «клубком».

Я, не дыша, мечтая стать невидимкой, скользнуть за плинтус, словно таракан, следила за тем, как из кабаньей морды снова проступает отечное, красное лицо Михеева. Вот он вновь деловито пощупал у себя во рту – и потянул невидимую нитку, завертел в здоровенных лапах поданный Таськой «клубочек». Я потянулась к шприцу, но сухонькая Таськина ручка вцепилась в мой халат. И только через пару минут, когда Таська ослабила хватку и чувствительно пихнула меня в плечо, я взяла-таки шприц и всадила Михееву в трицепс, чуть повыше упитанной русалки, обвившейся вокруг якоря.