Мы с Юркой сидим на нашем заборе у калитки. Напротив, через улицу, возле кучи силикатного кирпича сидят на лавочке мать Шуптика и наша соседка справа Афросиния Ивановна, в обиходе Фрося. Это именно она больше всех кричала, что я шпана московская; зажиточная дама (муж её работал шофером-крановщиком и имел левые). Мимо них проходит в легком подпитии Иван, отец Кылы. Фрося достаточно громко начинает его задирать, как не стыдно, дескать, каждый день пьяный. Он останавливается, возвращается к женщинам, что они говорят не слышно. Говорят недолго, через пару минут Иван берет кирпич из кучи, бьет Фросю по голове, бросает кирпич на место и уходит. Солидная дама Фрося сидит как скала, хотя кровь залила ей уже всё лицо. Шуптикова мамаша бегает вокруг неё как курица, взмахивая руками, потом вдруг убегает в дом, приносит пузырек зеленки и выливает всё содержимое пузырька прямо в пробитую голову. Скала даже не реагирует. Мы с Юркой продолжаем сидеть на заборе, и смотрим на всё это, раскрыв рот. Появляется машина скорой помощи и милиция.

Иван получил пять лет.

На печке потертая жестяная коробка с надписью: Ландринъ, Конфекты. В ней старые пуговицы, нитки, почерневшая советская трудовая медаль и чей-то георгиевский крест.

По нашей улице иногда проезжают на телегах старьевщики. На той же ноте, что и в Москве поют: «Старьё-ё-ё берём». Но тут немного интересней, они не платят деньги, а меняют тряпки на другое добро: детские игрушки и проч. Они, например, распространяли удивительную женскую деревенскую одежду, черные плюшевые жакеты и жилетки. Их носили деревенские женщины по всей России от Бреста до Владивостока, хотя ни в одном магазине их никогда не продавали. Загадка. Самым заманчивым для ребят в этом ящике Пандоры были оловянные или свинцовые пугачи, стрелявшие с грохотом и огнём глиняными пробками, но за них просили целый мешок тряпок, а где ж его было взять?

Ткани тогда еще были добротными. Пальто, например, носили почти всю жизнь, когда сукно начинало протираться, его несли к портному и перелицовывали. Нынешнее общество потребления не знает такого слова. Более тонкие ткани резались на треугольнички и шли на лоскутные одеяла или диванные подушки. У кого был домашний ткацкий станок, делали из тряпья дерюжки, симпатичнейшие половые коврики.

Основное дело на нашей улице для нас – это игра в чижика. Тогда еще вполне активно помнили русские игры. Мужики играли в лапту на поляне у Красного перекопа, а мы гоняли чижика на улице перед домом.

Родители мои иногда приезжали не просто привезти-забрать, а задерживались. Мы с ними как-то ездили в Ясную поляну. До сих пор хорошо зрительно помню и сам дом Толстого, и холмик на аллее. И бабушка с нами там была, потому что в стоячем кафе там я ел сардельку с горчицей, бабушка посмотрела и сказала: «Ты будешь пьяницей». Я спросил, почему, она ответила, потому что я люблю горчицу. Причем не пропойцей, не алкоголиком, а просто пьяницей? Как в воду смотрела. Впрочем, может быть, она сказала это в другой раз, но ассоциируется этот момент у меня с Ясной Поляной.

Ездили мы еще на материну родину, в Холмы-Кукуевку. Старые деревни, дома низенькие с земляным полом и земляной завалинкой. На крыше одного дома, прямо на князьке – гордый собою козёл. Пасека, мёд со свежим огурцом и зеленым луком. Отца тогда укусила собака, и ему делали укол в живот в вокзальном медпункте.

Едем с матерью из Тулы в Москву на южном поезде. С нами в купе старорежимно-интеллигентского вида женщина с ребенком. Она трет ребёнку репчатый лук с сахаром и заставляет есть для здоровья. Эта луковая кашица отвратительно воняет. Женщина говорит, что ездит теперь на Юг только поездом, потому что в последнюю поездку машиной они попали в аварию. Свесившееся из грузовика бревно попало в салон машины и убило её старшего сына. Мать ей сочувствует, а я думаю о том, что если б этот её старший сын был жив, ему бы тоже пришлось есть эту вонючую гадость – луковую кашу.