Икота началась в первые сутки реанимации. У меня эта напасть с детства, по причине рефлюкса, тогда же отец объяснил, что погасить икоту несложно, достаточно задержать дыхание на минуту или чуть больше. И гарантированный результат. Но в том-то и дело, что к моменту попадания в реанимацию, то есть уже после начала двухсторонней пневмонии легких и роста объемов плевральной жидкости, я уже не мог задержать дыхание более чем на 30-40 секунд (и с трудом). Питьё, разумеется, не помогало, как и в детстве, и в более зрелом возрасте.

Икота полосовала и усиливала страдания, изводила, мучила, изнуряла. Никаких, действительно, сил не хватало. Не помог и укропный чай, которым мы отпаивали наших детей в младенчестве, когда их мучила икота.

Я захлебывался от дополнительной муки. Тело корежило. Препарат от икоты не помогал. Я взмолился о помощи.

Ночью, несмотря на условность времени суток в реанимации, в которой всегда горит свет, ночью все же тише, окружающие больные в большинстве или забывались, или спали, во время одного из провалов в забытье, я очнулся с мыслью о том, что мне поможет лед. Я попросил сестричку налить воды в формочку для льда и заморозить ее для меня в морозилке. Часа через четыре она принесла формочку, я просто разгрыз несколько кубиков льда, икота прошла. Я думал, конечно, о пневмонии. Но с такой икотой невозможно было жить, решил я, а пневмонию, если переживу реанимацию, вылечат.

С тех пор, когда подступала икота, я просил сестру или медбрата принести из морозилки мою формочку, и съедал лед. Икота отступала. Ненадолго. Окончательно она отступит уже только в 42 пульманологии, куда меня переведут после реанимации, то есть еще до постановки диагноза ГЛПС, но уже наличием понятного диагноза – тяжелая двухсторонняя пневмония с плевритом.

В шоковой реанимации, отрешившись от привычных проявлений земных законов природы тела, я ускоренно превратился в уже только думающую плоть, я будто стал эфемернее воздуха, который еще можно сгустить, даже разделить на составляющие его газы. Ибо кроме сознания у меня уже ничего не осталось, мне больше нечем было оперировать. Нечего было делить, ибо сознание неделимо, оно едино, цельно и сущностно, всякое иное состояние ему чуждо, но лишь до того момента, пока оно здесь и сейчас. Это значит, что и отнять у меня больше нечего было, кроме сознания.

Не знаю, не помню, думал ли я так подробно, там, на реанимационной койке, когда тело у меня было отнято болезнью, как я описываю сейчас свои мысли о сознании. Теперь я знаю наверняка, что отнять сознание силой нельзя, иначе бы дьявол не искушал Иисуса в пустыне, вытащив из него разум и душу, которые вместе составляют сознание, личность. «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему» (Ев. Марка, 1:13).

Потому и у меня нельзя было отнять сознание, пока я мыслил, уже в состоянии обездвиженности, в пустыне своего тела. Но в том состоянии вряд ли я думал об этом так технично и подробно. Потому что у меня кроме права и возможности на мысль, на выбор и решение, ничего иного не осталось. Это я понимал и осознавал и сейчас, когда пишу, и там, на реанимационной койке, борясь с искушением поражения.

Моя мысль была дыханием сознания, моей мыслью сознание было живо, а стало быть, и все мое существо, моя личность, душа, духовное начало, мое многострадальное тело, которому досталось больше всех, но которое продолжало верить, надеяться и жить, в жадном стремлении оставаться и быть моим телом.

Но тело меня не слышало, не потому что не хотело или не могло, команд не было.