А про камень свой забыл.

“Ты про камень то свой забыл”, – говорил Геннадий.

“Не забыл, – врет Вано и не краснеет, – это я к нему Людмилку привяжу и в пруд кину, если со мной не пойдёт”.

“Не пойдёт! Бросай свой камень, да прямо в голову”, – закричала Людмила истошно, но быстро притихла.

Вано в слезу возлюбленной своей заглянул, и у самого к горлу подкатило. Горько.

Он за руку её взял и прошептал:

“Душа моя, голову разбивать я тебе не буду. Я тебе этот скалы кусок на шею привяжу и в пруд брошу. А сам застрелюсь. Поэтому иди неси шмайсер да с отцом прощайся. А я тебя тут ждать буду”.

И облокотился о косяк дверной.

Людмила шмайсер передаёт Вано и рассказывает:

“Так Геннадий сказал, что шмайсер тогда выстрелит, когда там будет патрон из соли и сахара заложен. Я и заложила, чтобы ты один на белом свете не остался ходить, когда я с концами утону”.

Вано аж присел и говорит:

“Утица моя, голубушка, так ты любишь меня что ли?”

“Люблю, любимый! Люблю! Но с тобой все равно не пойду капец ты меня обидел”.

Загрустил снова Вано, не хочет Людмилу топить.

Идёт, голову повесил, а сам думает-думает-и-придумал!

Остановился резко, привлёк к груди мохнатой возлюбленную – к самому сердцу:

“Иди, Людмила, домой, я все придумал”.

Раз я жить без тебя не могу, я без тебя застрелюсь. Один!

А у Людмилы лицо все пятнами покрылось нет говорит я тебе одному уметь не дам.

А тот – дашь!

Не дам!

“Дашь, – говорит, – и мозги мне, дорогая, не кушай”.

А Вано шмайсер вверх дулом держит, на изводе, и быстренько нажала на курок Людмила.

“Не хило, – Вано говорит, – да это, спасибо небесам, не последний патрон из сахара и соли на планете Земля”.

Но Вано ошибался, Людмила ему про это рассказывает, а у самой сердце все сильнее и сильнее скукоживается.

Вано за голову – что делать без патрона? Камень из рук Людмилы вырывает и за пазуху кладёт, и бросается в пруд.

Людмила снова орать! Но недолго орала – Вано вылезает и признаётся:

“Я камень уронил, он без меня на корм рыбам ушёл, а я вот к тебе”.

Шашки нет, камня нет, шмайсер есть, но без патрона, да и шмайсера нет, Людмила признаётся, а зачем он нужен, я его выбросила.

И тут Вано:

“Значит, мне ещё жить, а жить без тебя я не могу. Вот это во времена Софокла и звалось трагедией. Баста – конфликт неразрешим – глубже смерти небытие”.

Людмила в ответ ничего не говорит. Людмила думает. Так они сидят.

И тут – опа – признаки жизни от Плешивых; повод – всплывший из забытья факт наличия трёх бутербродов с докторской колбасой в закромах вместительного бюстгальтера.

Вано второй доедает, Людмила первый жуёт, по-маленьку откусывает.

“Ты так хоть вкус чувствуешь, милая моя?” – спрашивает Вано и в глаза заглядывает.

“Друг мой, так если я тебя люблю, а ты меня, а друг без друга мы ни жить, ни умереть, так может вместе пойдём?”

Говорит это Людмилка, а над ней венец мудрости сияет. Вано ей руку протянул, и в землю смотрит. Чувствует, к ладони тепло и нежность котёночком слепым свернулось.

И идут уже, болтают, Геннадий из окна их увидел, слава, говорит, вселенной, она не навредит, она любовь уважает, и уважение любит.

Знаешь, – говорит Вано, – а я так рад, что мы с тобой идём, хоть и непонятно куда.

На Виктора налетел мускусный траурный запах: после смерти Леночки зеркала завесили худой черной тканью, переставили мебель: раздвинули пространство, чтобы поставить гроб. Все остальное оставили так, как было при жизни покойницы: говорят, так нужно для успокоения души.