Ирина! Ирина была хороша, немного до сорока, но пока ещё не. Крепкие мускулистые икры – выше облегающая черная юбка. Белый локон спустился на плечо из прически.

Она знала, что редкий мужчина осмелится к ней подойти, хотя многим и хотелось. Знала, потому что годами строила этот образ ядовитого алого цветочка.

Ирина была хороша и подразбита. Насчёт Ани она не ошиблась. Одна из тех, кто ничего из себя не представляет, из тех, кто никогда не был лучше хоть кого-нибудь, хоть в чем-то.

Но такие всегда отличались.

И, если честно, едва ли уместно так обобщать. Аня была вторым таким человеком из тех, что встречала Ирина. Хотя уже девятнадцатый год шли ее поиски, начавшиеся сразу после смерти первого.

Лет двадцать назад никто не узнал бы в Иришке, пухленькой девочке с дефектом речи – проблемы со свистящими – этого рокового комиссара, разлегшегося в кресле белой кожи. Девочка в тени своего брата близнеца.

Такого же пухленького.

Начальная школа. Он – лучший. Так никто не читает, никому так не даётся таблица умножения. У него феноменальная память. Олимпиады школьников, конкурсы рассказов, праздники чести. Всюду он.

Иришка выбивается из сил, хотя бы не выглядеть глупо рядом с ним, Иришка учится на пятерки, Иришка добивается участия в олимпиадах, даже выходит на призовой уровень, конференция, публикация в сборнике, доклад по этнографии евреев. Иришка наконец может встать рядом с братом.

Только он на карусели это все вертел. Сбегает из дома. Бунтарь. От него ждали золотой медали, а он получил тройку в аттестат и свалил после девятого класса.

Он просто однажды за столом, во время ужина, попросил никого не уходить и выслушать его решение, с которым сидевшие должны были посчитаться. Он сказал, что дальше он будет заниматься музыкой.

Иришка ликовала. Лучшая ученица школы. Сейчас ее братца, урода, сбросят со скалы…

Аня перестала сохранять осторожность. Она знала, плакать было нельзя. За слезы тебя отправляют в палату, которую здесь называют карантин. Та, куда отправляют новоприбывших. Там, где бесконечное число кроватей стоят одна за другой, и ни на секунду тебя не оставляют одного. У этой палаты даже номера нет, и каждый, кто туда попадает, перестаёт существовать. В этой палате нет ни одного “я”, нет ни одного “ты”, там нет даже пресловутого “мы”. Каждый боялся даже подумать, способность мыслить терялась, останавливалась, сознание забивали глухими ударами загнанного от ужаса сердца. Человеку необходима интимность, чтобы просто быть человеком. Внимание! Очень важная банальность: без кислорода ты все ещё можешь быть человеком. Задыхающимся, жалким, посиневшим человеком. А без возможности остаться наедине с собой – нет. После этой палаты миры антиутопий, где за тобой беспрерывно и неумолимо следит какой-нибудь большой родственник, ощущаются совсем иначе. Они уже не вызывают в тебе возмущение или чувство несправедливости. Просто холодят тело. А ты не двигаешься до сих пор, пока боль не отпустит, только чувствуешь как постепенно немеют конечности, снизу вверх, и все равно не шевелишься. Поэтому все так боялись снова попасть в карантин. Но сейчас Аня была не в том положении, чтобы бояться. Её оставили одну, но не дали возможности оставаться наедине. Они даже закрыли дверь. Это единственная палата, в которой закрывалась дверь. Аня стучалась и плакала столько, сколько хотела. Иссохшаяся медсестра начинала сходить с ума от жалости и даже позволила себе заговорить с ней в очередной раз открывая дверь, чтобы проводить в столовую.

– Что же ты психуешь! Ты разве не понимаешь, что это тебя воспитывают! Для твоего же блага. Как успокоишься, так и придут к тебе, наверное, и в палату обычную вернут. С тобой же по-человечески хотят!